Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы носите сан священника? — спросил связной.
— Я свидетельствую, — ответил старый негр.
— Но вы не рукоположенный священник. Как же вы могли обратить его в свою веру?
— Помалкивай, дедушка, — вмешался парень.
— Постойте, — сказал связной: — Я знаю. Он и вас сделал масоном.
— Допустим, — ответил старый негр. — Вы с этим парнем думаете одинаково. Думаете, что, может, у меня не было права сделать его христианином, но знаете, что он никак не мог сделать меня масоном. Но что, по-вашему, легче взять на себя: сказать человеку, чтобы он поступал, как следует по мнению главы масонов — это такой же человек, стремящийся понять, что справедливо, или сказать, что глава Небес знает, как нужно поступать, это Бог, знающий, что справедливо, как облегчить страдания человека и спасти его?
— Ладно, — сказал связной. — Был октябрь…
— Но теперь они знали, где он. «Франция?» — спрашиваю я, а этот парень дергает меня за рукав: «Пошли, дедушка, пошли, дедушка».
— Где это? — спрашиваю. — Тоже в Теннесси?
— Идем, дедушка, — говорит парень. — Я знаю, где.
— Да, — сказал связной парню. — Сейчас мы побеседуем. — И снова обратился к старому негру:
— И вы приехали во Францию. Я даже не спрашиваю, как вам это удалось без денег. Благодаря Богу. Не так ли?
— Благодаря Обществу, — сказал парень. Только он произнес «Societe».
— Так, — сказал связной парню. И спросил по-французски, на самом блестящем французском: беглом, быстром, лихорадочном арго, пришедшем в международные салоны через ночные клубы из парижских трущоб: — Интересно, кто объяснялся за него. Наверное, ты?
— Кто-то должен был, — ответил парень на лучшем французском, на языке Сорбонны, института. Старый негр слушал спокойно и безмятежно, потом сказал:
— Его мать из Нового Орлеана. Она умела говорить по-тарабарски. Вот откуда у него этот язык.
— Но не акцент, — сказал связной. — Откуда он у тебя?
— Не знаю, — сказал парень. — Просто я так говорю.
— А мог бы ты «просто говорить» на греческом, латыни или испанском?
— Не пробовал, — сказал парень. — Думаю, смог бы, если они не труднее французского.
— Хорошо, — сказал связной, обращаясь теперь к старому негру. — У вас уже было Общество, когда вы покидали Америку? — И выслушал рассказ, тоже сбивчивый и невыразительный, словно во сне. Они были в Нью-Йорке, хотя год назад и не представляли, что земля простирается дальше, чем от Лексингтона, штат Кентукки, до Луисвилла, пока не прошли по ней, не прошагали ногами по твердой, стойкой земле с названиями Луизиана, Миссури, Техас, Огайо, Теннесси, — до тех пор эти слова означали неизвестно что, как Авалон, или Асталот, или Ильтима Фула. И вдруг в рассказе появилась женщина, «дама», немолодая, вся в мехах…
— Знаю, — сказал связной. — Прошлой весной, когда вы приезжали в Амьен, она была с вами в автомобиле. Сын ее служит во французской эскадрилье, которую она снабжает деньгами.
— Служил, — сказал парень. — Ее сын погиб. Он был добровольцем, одним из первых летчиков, погибших на французской службе. И снабжать деньгами эскадрилью она стала после его смерти.
— Потому что была заблудшей, — сказал старый негр.
— Заблудшей? — сказал связной. — А-а… Памятник ее сыну — машина, предназначенная убить как можно больше немцев, потому что один немец убил его? В этом и было ее заблуждение? И едва вы сказали ей об этом, она нравственно преобразилась, как конокрад тем утром в лесу, когда вы поговорили с ним, потом окрестили в ручье и спасли? Ладно, рассказывайте.
— Да, — ответил старый негр и продолжал: они втроем разбирались в том маршруте, почти как в очередности воплощений индийского божества; сперва, очевидно, квартира на Парк-авеню, потом, видимо, контора на Уолл-стрит, а потом другая контора, комната — моложавый человек с черной повязкой на глазу, деревянной ногой и рядом уменьшенных медалей на пиджаке, и человек постарше, с маленькой красной штучкой, похожей на бутон розы, в петлице, они поговорили по-тарабарски с дамой, а потом и с парнем…
— Обратились во французское консульство? — спросил связной. — Чтобы разыскать одного английского солдата?
— Шли бои под Верденом, — сказал парень.
— Под Верденом? — сказал связной. — Это в прошлом году. В шестнадцатом. И до шестнадцатого года…
— Мы шли пешком и работали. Потом дедушка услышал…
— Их было очень много, — сказал старый негр. — Мужчин и парней, месяцами идущих в эту грязную канаву убивать друг друга. Очень много. Их негде было хоронить. Убить можно только тело человека. Голос его убить нельзя. И если тел столько, что негде хоронить, их тоже слышно.
— Даже если они лишь вопрошают: «Зачем?», — сказал связной.
— Что может встревожить больше, чем вопросы человека: «Скажи, зачем? Скажи, как? Укажи мне путь?»
— А вы способны указать ему путь?
— Я способен верить, — сказал старый негр.
— И поэтому французское правительство отправило вас во Францию?
— Дама, — сказал парень. — Она оплатила дорогу.
— Она тоже верила, — сказал старый негр. — Все они верили. Деньги тут ничего не значили, потому что все поняли, что одними деньгами ничего не добьешься.
— Хорошо, — сказал связной. — Как бы там ни было, вы приехали во Францию…
И услышал вот что: пароход; в Бресте был небольшой комитет из офицеров-штабистов, его члены отправили их если и неспециальным поездом, то по крайней мере идущим быстрее всех невоенных; дом, дворец, пустой и гулкий, уже ждал их в Париже. Правда, полотнища над герцогскими воротами пока еще не было, еще обдумывалось содержание надписи. Но его вскоре повесили, и дом, дворец, недолго оставался пустым сперва стали появляться женщины в черном, старухи и молодые с детьми на руках, потом и мужчины-калеки в небесно-голубой форме со следами окопной грязи, они приходили туда посидеть на временных жестких скамейках, и даже не обязательно повидать