ЛАНЦЕЛОТ: Нет.

ДРАКОН: Убежал бы даже. Не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души… Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души. Нет, нет, жалко, что они невидимы.»

Понятно же кого имеет в виду Шварц, говоря устами Дракона об искалеченных душах, понятно, над какой-какой страной (городом) Дракон царствует, да Дракон, понятно, вовсе не дракон в триста лет татаро-монгольского ига, помноженные на Ивана Грозного с его опричниной, подытоженные Сталиным.

Освободившись от Дракона, убитого Ланцелотом, думаете, горожане воспряли, кинулись в объятия демократии и свободы? Как бы не так! Они стали жертвой мелких подлецов, бургомистра и его сына Генриха; если Дракон-то был Драконом, могучим, страшным, внушающим ужас, то пришедшие ему на смену руководители просто омерзительны, мелочны, злобивы и ничтожны.

Искалеченные души остаются искалеченными, их нельзя «починить». Должны вместо них родиться души другие, пусть унаследовавшие некоторые недуги своих родителей, но никем не разорванные. А у них родятся еще души, почти или совсем здоровые. И все это требует времени.

Не дождаться Сергею Юрскому.

Поэтому-то он и пришел в большое одиночество.

И я с ним.

В. ПОЗНЕР: Здравствуйте, Родион Константинович.

Р. ЩЕДРИН: Добрый вечер.

В. ПОЗНЕР: Очень приятно, когда можно назвать человека просто по имени и отчеству или имени и фамилии и не перечислять, чем он занимается, какие у него регалии и так далее. Это значит, что человек состоялся. Вы давно-давно состоялись, но все равно это очень приятно.

Давайте я начну с некоторых вопросов, которые относятся к вашему давнему-давнему прошлому. Вопрос такой. Когда, кем и как было обнаружено, что у Родиона Щедрина есть музыкальный дар?

Р. ЩЕДРИН: Я вытащил очень счастливый билет в своей судьбе, потому что в конце 1944 года, когда еще шла война, меня отдали в Московское хоровое училище. Этому предшествовало и военное время, и потом болезненная довольно эвакуация. И уже мой отец послал документы в Нахимовское училище в Ленинград, потому что у меня были проблемы, скажем так, по поведению.

В. ПОЗНЕР: Вы не были пай-мальчиком, да?

Р. ЩЕДРИН: Нет, совсем. И поскольку отец был профессиональный музыкант, он, конечно, хотел, чтобы я занимался музыкой, и поэтому он меня и показал тогдашнему руководителю Александру Васильевичу Свешникову. А там был интернат в училище. Плюс к этому еще мы ходили в полувоенной форме, в таких темно-синих мундирчиках с золотыми пуговицами. И это мне как-то очень было симпатично. И там я жил 6 лет в интернате и пел каждый день в хоре полтора часа.

В. ПОЗНЕР: Сколько лет вам было, когда вы попали в интернат?

Р. ЩЕДРИН: Я думаю, 12 лет. Подождите, в 1932-м я родился. Да, 12 лет.

В. ПОЗНЕР: Значит, вы до этого не занимались музыкой?

Р. ЩЕДРИН: Нет, конечно занимался, потому что в детстве меня отец пытался к этому как-то обратить. Но потом началась война, эвакуация. Естественно, он был, как и все, в ополчении. И мы были эвакуированы с моей мамой в город Куйбышев.

В. ПОЗНЕР: Понятно. Значит, в 12 лет вы попадаете в этот хор. И вы там 4 года, вы сказали?

Р. ЩЕДРИН: Дело в том, что я, если уж совсем уточнить, выдержал экзамен в Центральную музыкальную школу перед самой войной.

В. ПОЗНЕР: Так называемая ЦМШ при Московской консерватории.

Р. ЩЕДРИН: Но потом пути наши разошлись. Но после эвакуации меня опять вернули в это училище и дважды выгоняли, а третий раз уже выгнали окончательно.

В. ПОЗНЕР: То есть вы не окончили ее?

Р. ЩЕДРИН: Нет, ЦМШ я не окончил, я был выгнан за плохое поведение.

В. ПОЗНЕР: Так, подождите минуточку. Значит, вас выгнали. Вам сколько лет, когда вас выгнали окончательно?

Р. ЩЕДРИН: 1943 год, потому что я дважды бегал на фронт и как-то… Хотел воевать. Немножко даже понюхал все это. Но каждый раз благодаря брату моей мамы, который был крупный ученый, энергетик. Во время войны им давали военные звания, он получил звание генерал-майора. Вместе с его семьей мы были эвакуированы в Куйбышев. И он же и рассылал мои фотографии, чтобы меня вернули. И меня в арестантском вагоне привезли с моим товарищем, потому что мы бежали вдвоем.

В. ПОЗНЕР: Когда стало ясно, что ваша профессия будет связана с музыкой?

Р. ЩЕДРИН: В хоровом училище. В хоровом училище я увлекся этим. Не потому, что отец говорил: «Занимайся. Выучи инвенцию Баха, я тебя возьму на рыбалку». А тут уже я сам был поглощен этим звучанием хора. Мальчики. Мы же были только мальчики. Это была старая традиция российской церковной музыки, где в церквах… Ведь и сейчас запрещены музыкальные инструменты — только человеческие голоса.

В. ПОЗНЕР: Да, в отличие от Католической церкви, где играет орган. Скажите, пожалуйста, вы окончили это училище и оттуда в консерваторию поступали?

Р. ЩЕДРИН: Оттуда в консерваторию.

В. ПОЗНЕР: Хорошо. В 1936 году в газете «Правда» вышла знаменитая статья «Сумбур вместо музыки» по поводу оперы Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Вам было два годика, вы ничего об этом не знали и ничего не могли и так далее. Но в 1948 году вам уже 16 лет. Опять напали на Шостаковича, клеймили его, и этот великий композитор должен был публично каяться перед абсолютными ничтожествами, уйти из Ленинградской и Московской консерваторий. Вы это помните? Если помните, что тогда подумали, и вообще, как-то это на вас повлияло или нет?

Р. ЩЕДРИН: Очень трудно будет кратко вам это рассказать, потому что, конечно, я это отлично помню. У нас же была полувоенная дисциплина, полтора часа мы пели утром в хоре. И если вы облокачивались на стенку, или на товарища, или на рояль, то наш руководитель — у него были длинные пальцы — бил тебя больно и незаметно по ключице. И в случае чего у нас был воспитатель, бывший кадет Вадим Александрович Беляев, который нас ставил в холодном подвале на часы. То есть это была почти военная дисциплина. Военное время, голодное и так далее. И когда этот день… Это было уже 11 февраля 1948 года. У нас был урок сольфеджио, и у нас был педагог (я помню все фамилии) Сергеев Алексей Алексеевич. Он нас выстроил в хоровом зале. Мы его звали «старый коммунист» (он сам себя так звал). И начал нам говорить, какой счастливый день наступил, наконец-то, который он ждал почти со дня своего рождения, что осуждены эти несчастные формалисты. И попало и мне, потому что я уже стал писать музыку. Был конкурс организован в хоровом училище, сам Свешников очень поощрял написание музыки и наши наивные сочинения исполнял силами нашего же хора. И был конкурс, где председательствовал Арам Ильич Хачатурян. И я получил первую премию на этом конкурсе. Это был 1947 год, потому что он проводился к тридцатилетию комсомола.