Наполеон нес в феодальную Россию «контрреволюцию»? На самом деле подавляющее большинство русского дворянства считали Бонапартия «Робеспьером на коне»! Где и когда Наполеон говорил или писал о превращении России в колонию? Что, Жилин сам не читал собственного текста? Двумя абзацами выше сказано: «Вторая Польская война», то есть победа французского оружия и мир с условием невмешательства царя в германские дела. Как с пафосом писал Наполеон: «Мир, который мы заключим, будет прочен, и обеспечение уничтожит пятидесятилетнее гордое и неуместное влияние России на дела Европы»[133].

После переправы через Неман корпус Даву двинулся на Вильно. Вслед за ним пошла кавалерия Мюрата. Корпус Нея устремился к Скорули, а корпус Удино — к Янову. Днем 12 (24) июня в Ковно прибыл Наполеон.

Барклай выехал из Вильно 26 июня и пошел по направлению к Дрисскому укрепленному лагерю. Но уже когда он выходил из Вильно, и он сам, и Александр, и все окружающие царя были убеждены, что этот Дрисский лагерь — вздорная выдумка бездарного Фуля.

8 июля Александр прибыл в Дриссу и принялся объезжать лагерь во всех направлениях. Увы, царь был от природы органически лишен понимания войны и военного дела.

Барклай со стотысячной армией вступил в Дриссу 10 июля, а уже 16 июля со всеми войсками, бывшими в Дриссе, со всем обозом, со всеми запасами и с самим царем покинул Дрисский лагерь и пошел по направлению к Витебску. Первой большой остановкой на этом пути был Полоцк. И в Полоцке решилась благополучно головоломная задача, которая еще от Вильны, а особенно от Дриссы, стояла неотступно перед русским штабом: как отделаться от царя? Как поделикатнее и наиболее верноподданно убрать Александра Павловича подальше от армии?

И вот уговаривать царя уехать взялись самые влиятельные люди страны — Аракчеев, министр полиции Балашов и государственный секретарь Шишков. Наконец, из Твери Александр получил несколько резких писем от Екатерины III. В одном из них говорилось: «Если я хотела выгнать вас из армии, как вы говорите, то вот почему: конечно, я считаю вас таким же способным, как ваши генералы, но вам нужно играть роль не только полководца, но и правителя. Если кто-нибудь из них дурно будет делать свое дело, его ждут наказание и порицание, а если вы сделаете ошибку, все обрушится на вас, будет уничтожена вера в того, кто, являясь единственным распорядителем судеб империи, должен быть опорой»[134].

В результате Александр I покинул армию. Следует заметить, что все Голштейн (Гольштейн), имеются в виду потомки Петра III, как цари, так и великие князья, всю жизнь занимались исключительно военным делом, но ничего в нем не смыслили. Зато они обладали удивительным чутьем или, если хотите, даром предвидения. Когда «гроза 12-го года» миновала, то, предвидя успех, Александр I поехал в армию. Туда же рванулись его братья, Константин и Михаил, но царь не хотел делиться славой и допустил братьев во Францию только в конце 1814 г.

В Крымскую кампанию великие князья прибыли в Севастополь лишь после окончания боевых действий. Зато в турецкую кампанию 1877 года на Балканский театр военных действий слетелись не менее десятка членов высочайшего семейства, каждый со свитой, а многие и с любовницами.

В феврале 1904 г. в Порт-Артуре оказались великие князья, Борис и Кирилл Владимировичи. Когда выяснилось, что легкой победы над «макаками» не ожидается, в апреле оба брата сели в специальный салон-вагон и с комфортом отправились в Петербург.

Ну, а в годы Первой мировой войны в армии и флоте числились свыше двух десятков великих князей, но ни один из них, равно как и сам царь, ни разу не оказался в досягаемости полевой артиллерии противника — 6 км! Зато наград они навешали друг на друга большой и тяжелый ящик!

Теперь Барклай мог единолично распоряжаться 1-й армией. Он приказал отступать на Витебск. Начальником его штаба был назначен А.П. Ермолов, генерал-квартирмейстером — полковник Толь.

До сих пор историки спорят, отступал ли Барклай по хорошо продуманному плану и готовился к «скифской войне» или действовал в зависимости от складывавшихся обстоятельств.

Лично я склоняюсь к последнему. Интересно мнение очевидца, участника войны 1812г., обер-квартирмейстера 6-го корпуса Липранди, автора замечательной критики военной литературы о 1812 годе, с анализом которого очень считались всегда специалисты: «Я смею заключать, что как до Смоленска, так и до самой Москвы у нас не было определенного плана действия. Все происходило по обстоятельствам. Когда неприятель был далеко, показывали решительность к генеральной битве и, по всем соображениям и расчетам, думали, наверное, иметь поверхность [одержать верх. — А.Ш.], но едва неприятель сближался, как все изменялось, и опять отступали, основываясь также на верных расчетах. Вся огромная переписка Барклая и самого Кутузова доказывает ясно, что они не знали сами, что будут и что должны делать»[135].

Академик Тарле писал: «У Барклая оказалось достаточно силы воли и твердости духа, чтобы при невозможном моральном положении, когда его собственный штаб во главе с Ермоловым тайно агитировал против него в его же армии и когда командующий другой армией, авторитетнейший из всех русских военачальников, Багратион, обвинял его довольно открыто в измене, — все-таки систематически делать то, что ему повелевала совесть для спасения войска. Агитация против Барклая шла сверху. От своих генералов и полковников солдаты научились говорить вместо "Барклай де Толли" — "Болтай да и только"; от начальства они узнали, что Ермолов будто бы просил царя "произвести его, Ермолова, в немцы", потому-де, что немцы получают награды; сверху вниз шли слухи, что состоящий при Барклае Вольцоген — наполеновский шпион. Все это еще до Смоленска делало положение крайне трудным. Доверие к главнокомандующему явно было подорвано, и каждый новый этап отступления усиливал зловещую молву о Барклае»[136].

Любопытно, что первая стычка с французами произошла 16 (28) июня, то есть спустя четыре дня после форсирования ими Немана, да и то имела место у деревни Девельтово, на северном вспомогательном направлении, в 15 км западнее Ковно.

Наиболее известная стычка произошла у деревни Салтановка 11 июля, у дороги Могилев — Быхов, в ходе неудачной попытки прорыва Багратиона к Могилеву. За неимением других царские пропагандисты превратили эту стычку в подвиг, «достойный героев античности». Толстой по сему поводу писал: «Офицер с двойными усами, Здржин-ский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдится того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во-первых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать... "Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, — думал Ростов, — остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом, оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И, стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю-брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда-нибудь под защиту", — продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал»[137].