Он добрался до машинного отделения и стал оглядываться вокруг. Тут было темно, как в бочке, но он все смотрел туда и сюда, пытаясь что-то разглядеть в этом чреве корабля. Где-то тут был кабельный тоннель, где можно прилечь. Кто-то, едва видимый в темноте высоко над ним, сыпал вниз искры своим аппаратом дуговой сварки, слишком далеко отставленным от свариваемой стали, но Тони лишь поднял воротник и полез вверх по трапу, потом прошел по переходным мостикам, пока не добрался до низкой двери, которую отворил, и нырнул в дыру, сплошь затянутую электрическими кабелями, где и прилег, сложив ладони под щекой. Теперь до него доносился только зудящий звук сварочного аппарата. Шаги по стальному переходному мостику слышно издалека, так что он будет вовремя предупрежден.

Он не чувствовал усталости, но все же закрыл глаза, просто чтоб досадить правительству. Даже лежа здесь, в темноте, он продолжал делать деньги, каждую минуту. Получив в конце недели очередной зарплатный чек, он, наверное, будет иметь на счете около двух тысяч, а на другом счете, о котором было известно Маргарет, еще сто двадцать или около того. Господи, какая ж дура баба! Дура, дура, дура набитая! Но прекрасная мать, это уж точно. Да и почему нет, с двумя-то детьми? Чем ей еще заниматься? Он давно уже с нею не спал, да и не собирался, он даже с трудом мог припомнить, как выглядит ее тело. Вообще-то — и он в тысячный раз подумал об этом — он никогда не видел свою жену голой, что было вполне в порядке вещей. Из слез, что она пролила за эти пятнадцать лет, можно, наверное, собрать целое озеро. Даже океан. Вот и отлично.

Он всегда поддерживал в себе эту злобу на собственную жену — и обиду, это помогало ему жить. Это было его всегдашней отдушиной, его болью и радостью — пустить мысли на волю и представить себе, что она должна чувствовать, когда он не прикасался к ней вот уже одиннадцать — нет, двенадцать, прошлой весной стукнуло двенадцать! — лет. Нынешней весной будет тринадцать, потом четырнадцать, потом двадцать, и так до самой ее могилы, и он к ней и пальцем не прикоснется. Никогда. Он ни за что не уступит. В постели, когда он спал дома, повернувшись к ней спиной, он раскидывался во сне и иногда слышал позади себя ее глухие всхлипы, которые звучали для него как мягкий перестук дождевых капель по крыше, помогая чувствовать себя уютно и удобно. Сама напросилась! Он ведь предупреждал ее в свое время. Он, может, и выглядит смешным, но с Тони Калабрезе лучше не шутить! Чтобы позволить себе уступить, чтобы снова коснуться ее, он должен сперва простить ей все, что она ему сделала. И сейчас, лежа в кабельном тоннеле и прикрыв глаза, он перебирал в памяти, что она тогда натворила. И как всегда, когда он пускался в воспоминания об этом, из темноты перед ним выплывало по-прежнему дорогое личико его цыпочки, Пэтти Моран, с настоящими рыжими волосами, с грудями без всяких складок под ними, с губами, розовыми даже без всякой помады. Ох, Господи! Он помотал в темноте головой. И где она теперь? Он не смел испытывать ненависть к своему деду; старик своими манерами напоминал грозу или дикое животное, которое делает только то, что ему положено делать. Он позволял себе вспомнить, что с ним тогда сделали, это было как кинофильм, про который он знал, чем он кончится, и боялся увидеть этот конец снова, но тем не менее страстно хотел его увидеть. Это был единственный раз в его жизни, когда в течение нескольких месяцев ничто не проходило бесследно, когда каждый прошедший день изменял его положение, и в конечном итоге именно этот отрезок времени решил его судьбу окончательно и навсегда.

Как ему всегда казалось, мать постоянно, с того самого дня, когда он родился, угрожала ему дедом, предупреждала, чтоб он смотрел в оба. Если он что-то крал, врал, рвал новые штаны, попадал в неприятности с полицией, ему всегда обещали одно и то же: если дедушка когда-нибудь приедет в Америку, он тут же разделается с Тони за все и каждое его преступления, задав ему порку на целый день, а то и на целую неделю, сопровождаемую громоподобными и не терпящими возражений духовными внушениями, которые заставят Тони исправиться и до конца жизни вести себя прилично. Потому что дедушка был гигант, гордость семьи, где все не отличались особым ростом — атавизм, возврат к гигантам былых времен, чья хитрость и яростная отвага сделали их хозяевами Калабрии, вождями горных племен, капитанами рыбачьих судов, капо в шахтах. Даже его вечно запуганный папаша всегда ссылался на этого отсутствующего, никогда никем не виденного старика как на верховный авторитет, но сам всякую свободную минутку, когда не водил тяжелые грузовики, проводил за игрой в шашки с приятелями, а вовсе не занимался воспитанием детей. Дедушка однажды приедет и всех тут сразу приведет в чувство, а кроме того, если он когда-нибудь приедет, то привезет с собой все свои деньги. Он владел несколькими рыболовными судами, он был истинной гордостью семейства, богачом, который сколотил себе состояние, как ни странно, ни разу не выбравшись за пределы Калабрии, и это опять-таки означало, что он хитер и безжалостен, смел и справедлив.

Та часть, которую труднее всего было вспомнить, снова вызвала у него затруднения, и Тони даже открыл глаза, лежа в этом кабельном тоннеле, и напряг память. И да, вспомнил. Как его вообще занесло в общество Маргарет, как он связался с нею, вечно хнычущей, с огромными глазами, но почти без тела, закутанной с головы до ног, робкой и испуганной девчонкой. Это случилось потому, что он тогда только что вышел из тюряги, из «Тамз», и на этот раз маму ему было никак не провести. Она была в жуткой ярости, когда он вернулся в их съемную квартиру, и не желала слушать ни его оправданий, ни обещаний, что такое больше не повторится, ее было не убедить никакими клятвами и уверениями в невиновности и в том, что его кто-то подставил. Тут в его жизнь вмешалась сама Судьба, ее невидимое присутствие впервые начало ощущаться; все его беды и несчастья начались с того, что ничто теперь не проходило для него бесследно, и каждый день изменял то, чем он был, и то, что он должен был делать.

В тот день к ним пришло письмо, которое никто не мог прочитать. Они сидели вокруг стола — мама и папа, тетя Селия, их соседка, а еще Фрэнк и Сальваторе, его женатые двоюродные братья. Тони медленно водил пальцем по итальянскому тексту и громко произносил его, чтобы папа мог повторить губами все эти слова и проникнуть в скрытый смысл заложенных в них мыслей, в которые невозможно было поверить; это было чудо, от которого всех их обдало ледяным холодом. Дедушка продал все свое имущество, когда умерла бабушка, и сейчас собирается в Америку с кратким визитом. И если она ему понравится, он останется там до конца жизни.

Кабельный тоннель, как ему вдруг показалось, весь озарился молниями, исходящими от подготовки к приезду деда, — дом мыли и скребли, стены красили, мебель полировали, стулья чинили. И тут же начались шантаж и угрозы. Мама, заметив, какое у ее сына лицо и как светится в его глазах надежда и жадность, усадила его на кухне и заявила: «Я обо всем расскажу дедушке, Тони, обо всем, что ты тут натворил. Обо всем. Если ты не сделаешь то, о чем я тебя попрошу. Если не женишься на Маргарет».

Маргарет была на год старше Тони. Каким-то образом — теперь, когда он ее уже хорошо знал, он так и не мог понять, каким именно — он завел себе привычку время от времени сидеть с нею у нее на веранде, в основном когда выходил на волю из тюряги, когда напряжение, вызванное постоянной борьбой за жизнь и за место под солнцем, становилось невыносимым, в такие моменты, подобные безумию, когда его подавляло чувство ответственности, иногда перебиваемое страстным желанием заполучить право на спокойное существование без неприятностей и проблем. Она вначале вела себя при его приближении как нервная, норовистая лошадь, но ее легко было успокоить. Это было как раз тогда, когда он гонял грузовики со спиртным через канадскую границу, работал на Гарри Быка, последнего из бутлегеров двадцатых годов; выйдя в очередной раз из тюряги, он радовался возможности посидеть полчасика с Маргарет, просто глядя на улицу. Это было как минутка затишья посреди бушующего океана. Он тогда как раз впервые попал в перестрелку возле Олбани и был здорово напуган. И это было впервые, когда он сказал, что хотел бы пригласить ее в кино. За все годы их знакомства ему никогда не приходила в голову мысль назначить ей свидание. Вернувшись в тот вечер домой, он услышал, как мать уже обсуждает семью Маргарет. Его уже засасывало в водоворот, а он и не сопротивлялся. Но и окончательного решения не принимал. Предоставил событиям развиваться своим чередом, затягивать его словно в сеть. Потом была помолвка, но никто даже не произнес это слово вслух, но всякий раз, когда он виделся с Маргарет, она вела себя так, как будто всю жизнь только его и ждала, словно он все это время где-то пропадал; и он никак не возражал против этого, он даже гулял с нею по улицам самым недвусмысленным образом, придерживая ее пальцами за локоток, и никогда не водил ее в сомнительные забегаловки и всегда следил за своей речью. Какими милостивыми улыбками встречали его в ее доме, когда он там появлялся, но он так и не научился выносить эту жуткую скуку и ощущение петли, удушающей его жизнь.