настраивали да отговаривали, особливо Йоська тот ушастый, вот уж ни альвам, ни людям. А она меня любила! Любила! А они… — он безнадежно махнул рукой и сгорбившись и подволакивая ноги, побрел прочь. — Жидовня поганая, шоб им всем сдохнуть без покаяния.

Митя еще какое-то время смотрел хорунжему вслед, покачал головой и повернул паро-коня в сторону синагоги. Еще не стемнело, но день словно угас, готовый смениться ранними осенними сумерками. Ветер пробирался даже под теплый сюртук, но шествующие по улицам люди, одетые не в пример легче Мити, будто и не чувствовали холода. Наметанным глазом Митя отметил, что и одеты жители еврейской части города нынче не в пример лучше обычного, и даже лохмотья нищих будто бы вычищены и подшиты: свежие заплатки выделялись на фоне остальной одежды. Лица преисполнены важности, будто у сановников, в залах Зимнего дворца, беседующих о делах государственных.

На миг Митя даже почувствовал себя точно, как в свой единственный визит в Зимний, дожидаясь отца в малой приемной — совершенно чужим и не стоящим внимания. Но одно дело, когда придворные дамы в парадных платьях и важные царедворцы не обращают внимания на приткнувшегося в углу смущенного мальчишку, а другое — вот это вот! Он здесь всех выше: и потому что в седле автоматона и по положению! Митя приосанился и тут же вспомнил, что тогда, в Зимнем, он тоже расправлял плечи до боли в спине и ничего-то это не изменило. И там, и здесь толпа обтекала его, как неодушевленный предмет.

По крупу паро-коня звучно хлопнули, металл загудел так, что дрожь прошла до самого седла, заставив Митю подпрыгнуть и резко обернуться.

— Приветствую достопочтенного Дмитрия Аркадьевича! Как здоровье вашего уважаемого батюшки?

Митя поглядел сверху вниз в запрокинутое к нему лицо каббалиста, дядюшки Гирша. Сам Гирш с сестрицей тоже были здесь, переминались за спинами хмурых родителей и глядели исключительно в землю.

— Благодарю, с утра был благополучен.

Или не был, но откуда Мите знать, если они не разговаривали? И даже не виделись. Знать бы еще: про отца каббалист из вежливости спросил, или с намеком? Слухи по городу разлетаются со скоростью лесного пожара, так что о вчерашнем скандале в семействе главы полицейского Департамента могут судачить даже на еврейских кухнях.

— Вы ежели вон в тот проулок свернете, как раз на Екатерининский проспект выедете, — поглаживая паро-коня по крупу, будто живого, протянул каббалист — теперь уже точно с намеком.

— И снова благодарю, но я неплохо ориентируюсь в городе, — старательно сохраняя невозмутимость, кивнул Митя. — Но я здесь по делу: ищу Йоэля Альшванга.

— Ага… — каббалист заложил руки за спину и принялся качаться с каблука на носок, внимательнейшим образом разглядывая Митю. — А чего ж не завтра, в мастерскую, а вот прям нынче, в святую субботу, да прям сюда, будто вы ему друг?

Очень хотелось вспылить, но светский человек не пылит. И не пылает, а всегда сохраняет должное хладнокровие как с выше, так и с нижестоящими.

— Нужда неотложная, знаете ли… Про подкладку на сюртук сказать надобно. Представьте, какая трагедия будет — вдруг до завтра не успею? А подкладка уж не та…

— Увы, трагедия подкладки превышает мое жалкое разумение, — покачал головой каббалист. — Что ж, вон он идет, ловите, пока не поздно!

— Спасибо, — поблагодарил его Митя, разворачивая автоматон. И чуть было не решил, что над ним подшутили — потому что не узнал сразу ни старого портного Якова, ни Йоэля.

Помахивая тростью, старый Яков, облаченный в строгий и даже элегантный черный лапсердак, с выпущенной поперек жилета серебряной цепочкой часов, торжественно вышагивал по мостовой и вещал громогласно, явно чтоб его высокоучёные рассуждения слышала вся улица:

— «Гашома им кисеи, вгоорец гадойм раглай»! Сказал Господь: «Небо — мой стул, а земля — скамеечка для ног». И что же это значит? Зачем Богу вообще мебель?

Следующие за ним гуськом — младший брат, владелец «Дома модъ» в таком же лапсердаке, сестрица Цецилия, в черном, отделанном кружевами платье, и последним — Йоэль — почтительно внимали. На Йоэле был такой же лапсердак, как и на остальных мужчинах семейства Альшванг, только падающие из-под ермолки на плечи длинные волосы цвета старого серебра выдавали его чуждость всему. Он был чужим здесь, среди этих торжественных и сдержанно-радостных людей, но и там, за пределами еврейского райончика оставался чужим тоже. Митя почувствовал, как сильно и резко вдруг сжалось сердце. Хотя какое ему дело?

— Яков Исакыч, наше вам почтение! — у него за спиной заорал каббалист. — Тут до вашего племянника паныч по важному вопросу!

Старый портной обернулся, впился глазами в Митю и скроил странную гримасу: будто бы одновременно и ухмыльнулся, и скривился.

— И вам доброго здоровья, ребе Шмуэль! И вам, паныч Дмитрий! Только какие ж могут быть вопросы к честному еврею, — он скользнул взглядом по Йоэлю, нахмурился, но упрямо продолжил. — Да в святую субботу?

— Быстрые и исключительно на словах, — заверил Митя.

Старый портной нахмурился, потом скользнул взглядом по Митиному сюртуку и тяжко вздохнул:

— Ну только ежели на словах… И чтоб быстро! Смотри у меня! — он погрозил племяннику кривым пальцем с обгрызенным ногтем. — Вот дал же Бог мамзера в семью.

— Брат! — воскликнула Цецилия и глаза ее наполнились слезами.

— А ты вообще молчи! — Яков раздраженно зашагал к дверям синагоги. За ним потянулись остальные: только Цецилия еще оглядывалась на сына, да Гирш с сестрой пристально глядели на Митю, но так ничего и не сказав, скрылись за дверью.

Только каббалист задержался, и пока Митя выбирался из седла, негромко пробормотал:

— А знаете, Дмитрий Аркадьевич, как слово «мамзер»-то переводится? «чужая вина», во как! Это я к чему: не знаю, на что вам Йоська так срочно занадобился — не вправду же из-за подкладки! — он усмехнулся. — А только вы его не подведите! Ему в жизни и без того достается: и за мамку, и за батьку ушастого… — кивнул и тоже направился к синагоге.

Митя обиженно поглядел вслед: пусть нынче он и правда приехал не из-за подкладки — но это не повод считать подкладку делом настолько неважным, что только как предлог и использовать.

Он повернулся к терпеливо дожидающемуся его Йоэлю и рассеяно спросил:

— А и впрямь… зачем Богу мебель?

Глаза Йоэля распахнулись широко-широко, потом он сдавленно хихикнул и ломким от смеха голосом ответил:

— Так суббота же, святой день. «Если два человека сошлись и не говорили между собою о Божьем слове, то они согрешили». Вот как могут — так и говорят! И если у вас других срочных