посторонних людей, чем от тебя самой. Конечно, все это предрассудки, но нужно признать… Ты ведь не собиралась приезжать в Варшаву во второй раз?

— Нет, даже в мыслях не было!

— Значит, это мы с Эльжбетой повлияли на твою судьбу? И не твоя вина, что Адам…

— Вина? Разве это моя вина?

— Под конец свадьбы об этом говорили все. Буквально все. Людвика и ее родители. Рената, которая тебя не переносит. Мой сын. Даже Лясковецкие — родители мальчиков, которым ты вскружила голову, а также Дора Град, мать Зигмунта. Ты не успела восстановить против себя только родных братьев и сестер доктора, да и то потому, что Юлиан с женой лечится сейчас в Наленчове, а их троих детей нет в Варшаве, сыновья же Милы Толимир далеко. Павел, кадровый офицер, постоянно в командировках, а Хуберт занимается в деревне коневодством. Если бы он знал, что ты такая красивая, то наверняка приехал бы на свадебный пир верхом на каком-нибудь своем любимце англо-арабе. В честь тебя и назло Корвинам. Ведь ты успела восстановить против себя всех.

— Из-за того, что Адам…

— Вот именно, — прервала ее прабабка. — Ты танцевала с ним, и только с ним. То, что до поры до времени должно было остаться в тайне, — теперь об этом чирикают все воробьи на всех крышах.

— Что же мне делать?

В который уж раз она задавала этот ненавистный вопрос, отдавая себя в чужие руки? Неожиданно, в порыве протеста, бунтуя, Анна-Мария заговорила быстро, глотая слова, вставляя французские или бретонские выражения, она сказала, что не собиралась никому вредить, никому причинять боль, хотела только получить какую-нибудь профессию, стать независимой от своей семьи, лишь бы не возвращаться в Геранд, в магазин, или на ферму в Вириак. Она любит Адама и готова вместе с ним бедствовать в Париже, если он согласится уехать, а если не захочет и они останутся здесь, то могут поселиться в другом районе города, в каком-нибудь далеком варшавском Батиньоле, только бы не раздражать дядю Стефана, жену доктора и семью бабки… Михалины…

— Тетки, — прервала ее хаотичную речь маршальша, будто самым важным было то, что звание бабки, а вернее, буни, принадлежало только ей, старейшине рода, ошибка в номенклатуре могла оказаться гораздо серьезней, чем ее вина в том, что она околдовала Адама.

— Тетки, — повторила Анна-Мария.

И неожиданно почувствовала апатию: опять она совсем одинока, чужая и для этой женщины, которая не собирается ни стареть, ни отказываться от командования всеми членами своего клана. Разве можно рассчитывать на нее в тяжелую минуту? Анна-Мария подняла опущенную голову и посмотрела на прабабку со страхом, но вместе с тем и с надеждой. И кажется, это ее спасло, потому что маршальша предпочитала лепить бесформенные глыбы по собственному проекту и согласно собственному желанию, чем иметь дело с уже готовым изделием, не поддающимся никакой обработке.

— Получить профессию… — сказала прабабка, помолчав. — Прекрасная мысль. Но какую? Преподавать французский язык в наших школах? Тогда тебе надо кончить педагогические курсы. И не скажу, что эта профессия приведет в восторг Корвинов, а также Лясковецких.

— Но ведь я буду женой не их всех, а только Адама.

Маршальша отрицательно покачала головой.

— Если ты хочешь войти в нашу семью, то должна найти себе занятие получше, чем учить детей…

— В «школах Дьявола»? Вы это хотели сказать? Дедушка Ианн тоже так считает. Я закончила монастырскую школу в Геранде у «белых» сестер, потому что у нас все фермеры — «белые». «Красные» в Бретани — это только жители рыбачьих портов.

Ей впервые удалось, правда совершенно случайно, удивить прабабку, та даже какое-то время ошеломленно смотрела на нее, хватая воздух ртом, как рыба, выброшенная на песок.

— Боже мой! — проговорила она наконец. — Как будто я слышу себя, ведь то же самое я спросила у отца сразу же после начала восстания: белый он или красный? Это было в шестьдесят третьем году, очень давно. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и я еще не знала, что значит быть «белым» или «красным»… И вдруг сейчас ты… Подойди-ка ко мне. Ближе. Еще ближе. Я помогу тебе получить какую-нибудь приличную профессию, по крайней мере ты хоть научишься хорошо говорить по-польски. А сейчас пошли наверх в мой кабинет. Там нам никто не помешает, и мы расскажем друг другу все: я о моих «белых», а ты о своих. И я наконец узнаю, у каких это «красных» жили мои девочки в Пулигане, возможно, я слушала их невнимательно, или они считали, что «красными» называют рыбаков, у которых лодки с пурпурными парусами…

— Паруса? Нет. «Красные», — начала Анна первой, по приказанию маршальши, — это республиканцы, к которым относится также Бонапарт. «Белые» ненавидят его за подавление восстания в Бретани и, как говорит дед Ианн, за эту глупую конституцию, которую он потом навязывал всем завоеванным странам вместо свободы. Кому нужна была его конституция, новая, но хуже прежней, как все, что еще не проверено и сильно отличается от старого? Правда, в «школах Дьявола» учат иначе и осуждают борьбу шуанов, но в Бретани все равно все знают, что он был тираном и деспотом.

— Ох, — вздохнула маршальша, — а у нас было наоборот: поляки рассчитывали на то, что именно он свергнет тиранию и даст нам свободу.

— Так ведь он не сдержал обещаний.

— Обещания, ma petite, существуют для того, чтобы давать их вместе с надеждой и отнимать, когда она угаснет. Но все же вернемся к «красным». Мои «красные» жили в то время, когда главным чувством была ненависть к царю, их связывали дружеские отношения с немногочисленными русскими офицерами, противниками царя, к сожалению тогда тоже бессильными. Их план? — она снова удивлялась, как будто перенеслась в те давние времена. — Они рассчитывали на крестьянские восстания, которые должны были потрясти основы царизма. Но этого не произошло, не было никаких волнений ни в Королевстве Польском, ни в России. Кроме того, левое крыло «красных» признавало права национальных меньшинств в пограничных областях Польши, а их правое крыло и «белые» хотели воскресить Речь Посполитую в прежних границах.

— И что же? — спросила Анна.

— Ваше восстание подавил первый консул, а наше — царь. Он посеял рознь между деревней и помещичьими дворами, обещал награды за голову каждого бунтовщика. Повстанцы лишились поддержки в деревнях и селениях, они не могли готовить горячую пищу, дым от костра мог выдать их лагеря в лесах. Отряды оказались окруженными со всех сторон, повстанцы были изнурены и все больше сомневались в успехе восстания. Они не могли подвергать опасности помещичьи дворы, которые царские патрули ежедневно проверяли,