Больше пока никаких подозрительных лиц Васька не заметил, да и эти, похоже, не стоили заплаченных за них серебрях, хотя, конечно, очки и татуировка наводили на определенные мысли. Васька сказал, что и широколицего парня, и девку, и немца, и длинноволосого частенько видят на торжище.

– Не спишь, Иване?

Раничев едва успел сгрести со стола пергамент и быстро задул лучину.

– Кто здесь?

– То я, Акулина…

– А… Чего же не спишь?

– Да неохота.

– Как так – неохота?

– Да так…

Акулина уже втиснулась в пространство между стеной и печкой:

– Иване, давай вместе не спать.

– Нет уж, мне завтра с утра в гостевой печь перекладывать – дымит, – быстро соврал Иван.

– Дымит? Чтой-то не видала…

– Глядела плохо. Знаешь что, Акулина-девица?

– Что, Иване?

– Давай-ка на Дмитрия Солунского на дальний торг сходим.

– Это к немцам, что ль?

Раничев усмехнулся – «дальним» здесь называли «большой» рынок, располагавшийся у самой пристани, где частенько торговали иностранные купцы – «немцы».

– Ну да, туда. Там, знаешь, какие качели бывают? И пряники вкусные… Угощу тебя!

– Ой, славно, Иване! А Митрич отпустит?

– Куда он денется?

– А…

– А сейчас спать иди. Иди, иди, Акулина. Поздно уже.

– Ну… покойной ночи, Иване.

– Покойной ночи.

Раничев перевел дух – вот ведь, принесла нелегкая. Он растянулся на лавке. К завтрашнему дню нужно было выспаться, предстоял трудный день – проверка всех сообщенных Васькой сведений.

Которые, как и подозревал Иван, на поверку оказались никуда не годными. Тот, волосатый, что невпопад крестился, оказался поляком-католиком, приказчиком какого-то купчины из Трубчевска. Широколицый парень и в самом деле имел татуировку – зеленоватую русалку… наколотую в Ревельской корчме во время плавания с новгородцами. Девка – дочка боярина Николая Игнатьевича – точно носила очки, выписанные боярином из Генуи через сурожских купцов, ну а «шуршащие» бумажки в кошеле немца оказались обычными банковскими векселями.

Пролет! Пока все – впустую.

Раничев долго думал и решил немного подтолкнуть татей. Была на окраине города одна недавно выстроенная из сосновых бревен церквушка – святого Николая Угодника. Купец – ее покровитель – недавно умер, и церковь явно испытывала недостаток в средствах, хотя по городу ходили упорные слухи, что сын купца, давно подавшийся за счастьем в Москву, обещает исправить столь незавидное положение храма – починить крышу и даже обновить иконостас.

На следующий день Иван – как лично, так и через Ваську с орущей оравой дружков, на всех углах заговаривая с незнакомыми людьми – торговцами, плотниками, крестьянами, принялся распространять слухи о том, что в церковь Николая Угодника со дня на день должны привезти из самой Москвы икону греческого письма, Богородицу в золотом, усыпанном драгоценностями, окладе. Проньке во время условленной встречи было велено сообщить обо всем Хвостину, чтобы тот побыстрее прислал воев, и имитировал привоз иконы в храм. Сам же Иван пока присматривал за церквушкой и лично, и через Ваську с огольцами. И, как оказалось, не зря!

Был уже не то чтобы вечер, но уже и не день, так, что-то между – еще не темно, но и не так, чтобы светлым-светло, можно сказать – почти что смеркалось. Раничев как раз возвращался с кузницы, куда ходил за воротными петлями для хозяйского амбара, как на полпути к нему подбежал Васька:

– Шарится какой-то у церквы! Рожа – во!

Васька показал руками, какая была рожа – выходило, что целый арбуз:

– Подбородок бритый, усы тонкие, словно у ляха… Спрашивал у пономаря про икону. Мол, когда привезут? Пономарь сказал, что скоро.

Раничев усмехнулся: что сказал пономарь, он и так знал, не зря ведь загодя проинструктировал да сунул пару дирхемов. Клюнули! Клюнули! Значит, вскорости следует ждать нападения. Или – опять пустышку тянем?

– А куда этот усатый потом пошел? – поинтересовался Иван.

– Да никуда, – шкет шмыгнул носом. – Он сейчас там, у церквы, дьячка ждет зачем-то.

– Ну-ну… Ждет, говоришь?

Иван решительно повернулся и направился к церкви Николая Угодника. Вокруг было пусто – ни ребят, ни усатого.

– Ну? – Раничев с укоризной посмотрел на Ваську.

– Да здесь он был, ей-Богу! Может, в церкву зашел? Или во-он, в амбарец?

Из амбара, крепкого, каменного, что стоял невдалеке от церкви – в нем, как видно, хранились дрова – и впрямь доносились чьи-то громкие голоса. Иван подошел ближе, заглянул в распахнутую настежь дверь – в глубине амбара, сидя на дровах, о чем-то спорили двое – молодой парень и чрезвычайно худой мужчина, чем-то напоминавший того самого доминиканского монаха, с которым Раничев столкнулся во время плавания в Кафу. Судя по одежке – старые, подпоясанные пеньковыми веревками, рясы – и парень, и мужик были наняты церковным причтом для колки дров – топоры валялись тут же.

– Пономаря не видали? – торопливо спросил Раничев.

– Ой, дядечка! – за спиною заверещал вдруг Васька, но Иван даже не успел обернулся, как его грубым пинком втолкнули в амбар, прямо под ноги вскочивших мужиков, обутых в кирзовые сапоги.

– Вот тот шкет, Силыч, что за нами глазенками шарил, – сверкнув железной фиксой, усмехнулся молодой парень, обращаясь к кому-то, что смутно маячил в дверях. Иван все ж таки извернулся, ну как же, у входа стоял мужик с круглым лицом и тонкими усиками.

Худой пнул сапогом брошенного на пол Ваську и хмуро посмотрел на усатого:

– И что с ними делать?

– Да ничего, – усатый нехорошо ухмыльнулся и сунул руку за пазуху. – Заприте пока в амбаре.

– Ну хоть так, – расслабился Раничев. Из амбара не так то уж и трудно было выбраться, тем более мужики, уходя, оставили на полу топоры!

– Пока, ребята, не кашляйте! – выпустив своих, усатый прикрыл дверь и, выхватив из-за пазухи небольшой шарик, швырнул его в амбар, быстро укрывшись за каменною стеною.

Прямо перед собственным носом Иван с ужасом увидел гранату с выдернутою чекой!

– Ва мелиск ха ти джихари…

Раздался оглушительный взрыв, и ярко-оранжевой пламя вырвалось из…

Увидеть реку, подойти к реке,

К воде спуститься, над водой нагнуться,

И зачерпнуть, и в город свой вернуться…

Андрей Макаревич

…узких дверей амбара.

Иван пришел в себя минут через десять, а может, и поболе того, и первым делом внимательно осмотрелся. Он лежал на холодной, усыпанной хвоей, земле, посреди небольшого ельника, кругом было как-то мокро, склизко, противно, хотя ни дождя, ни снега не наблюдалось – небо над зелеными кронами елей было голубым, высоким и чистым. Совсем рядом, у большой коричневой лужи, радуясь осеннему солнышку, чирикали воробьи.