— Розамонда, твои руки дрожат, твой голос изменяет тебе. Ты так взволнована этим вымышленным рассказом, как будто он — истинное происшествие.

— Ты бы привлек ее к своему сердцу, Лэнни? — продолжала спрашивать Розамонда. — Ты бы раскрыл ей объятия, не задумавшись ни на минуту?

— Постой, постой. Ну да, может быть, я сделал бы это.

— Может быть? Только может быть? О, милый, подумай еще и скажи, что ты верно поступил бы так.

— Если ты этого хочешь, так изволь: да, я поступил бы так.

При этих словах Розамонда отошла от него и взяла со стола письмо.

— Ты не предложил мне, — сказала она, — прочитать тебе письмо, найденное в Миртовой комнате; теперь я сама предлагаю это тебе.

Произнося эти слова, молодая женщина дрожала, но голос ее был тверд и ясен, как будто сознание невозможности избежать объяснения тайны придало ей решимость пренебречь всеми опасностями.

Леонард повернулся к тому месту, откуда слышался голос жены; на лице его выражалось беспокойство с удивлением.

— Ты так быстро, — сказал он, — переходишь от одного предмета к другому, что я едва могу следовать за тобою. В одно мгновение от романтического заключения повести ты перескочила к положительному чтению старого письма.

— Может быть, — отвечала она, — между тем и другим есть больше отношения, чем ты думаешь.

— Больше отношения? Какое отношение? Я не понимаю.

— Письмо все объяснит тебе.

— Отчего ж письмо? Отчего не ты объяснишь мне?

Розамонда подметила выражение беспокойства на лице его и увидела, что только теперь он начинал серьезно вслушиваться в ее слова и придавать им какое-нибудь значение.

— Розамонда, — вскричал Леонард, — здесь есть какая-то тайна!

— Между нами нет тайн, — быстро отвечала она. — Их никогда не было и никогда не будет.

И молодая женщина подвинулась вперед, чтобы занять свое любимое место на его коленях, но остановилась и снова отошла к столу. Потом, собравшись с силами, начала так:

— Сказала ли я тебе, где я нашла бумагу, которую вложила тебе в руку в Миртовой комнате?

— Нет, не говорила.

— Я нашла ее за рамкою того портрета — портрета женщины-привидения; я немедленно раскрыла ее и увидела, что это было письмо. Первые две строчки и одна из двух надписей, заключавшиеся в нем, были написаны почерком, слишком знакомым мне.

— Чьим же?

— Почерком последней мистрисс Тревертон.

— Твоей матери?

— Последней мистрисс Тревертон.

— Бог с тобою, Розамонда! Отчего ты так называешь ее?

— Дай, я прочту письмо, и ты все узнаешь. Ты видел моими глазами наружность Миртовой комнаты, ты видел моими глазами каждый предмет, находящийся в ней; теперь ты должен видеть моими глазами, что заключается в этом письме. Здесь — разъяснение тайны Миртовой комнаты.

После этого, Розамонда развернула письмо и прочла следующее:

«Моему мужу».

«Мы расстаемся навсегда, Артур, и у меня недоставало духу отравить наше прощание признанием, что я обманула тебя — обманула низко и жестоко. Еще несколько минут назад ты плакал у моей постели и говорил о нашем ребенке. Мой милый, дорогой друг мой, — маленькая дочь наша — не твоя и не моя дочь. Она — незаконнорожденное дитя, которого я выдала тебе за мое. Отец ее — портдженский рудокоп, мать — моя служанка, Сара Лизон».

Розамонда замолчала, но не подняла головы от письма. Она слышала, как ее муж стукнул рукою по столу; она слышала, что он вскочил с места; она слышала, как тяжелый вздох вылетел из его груди; она слышала, как он прошептал: «Незаконнорожденное дитя!» Тон, которым были произнесены эти слова, обдал Розамонду холодом. Но она не шевельнулась с места, потому что оставалось дочитать еще, и, собравшись с силами, продолжала письмо:

«У меня на душе много грехов, но из них ты должен, Артур, простить мне этот, потому что я совершила его из любви к тебе. Это любовь подсказала мне, что жена твоя до тех пор вполне не овладеет твоим сердцем, пока не одарит тебя ребенком; ты сам подтвердил эту мысль своими словами. Когда ты вернулся из путешествия и я положила тебе на руки дитя, ты сказал мне: «Я никогда не любил тебя так, как теперь люблю». Если б ты не произнес этих слов, я не хранила бы так долго тайну.

Больше я ничего не могу сказать, потому что смерть близка. Как совершен этот обман и какие были у меня другие причины к тому, ты можешь узнать от матери этого ребенка, которая передаст тебе мое письмо. Ты сжалишься, конечно, над бедным и невинным созданием, которое носит мое имя. Пощади тоже и несчастную мать ее, которая виновна только тем, что слепо повиновалась мне. Если что уменьшает горечь моего угрызения совести, так это мысль, что поступок мой спас от незаслуженного позора самую преданную и самую нежную из женщин. Помни меня, Артур, и прости мне: словами можно выразить, как я согрешила против тебя; но никакие слова не выскажут любви моей к тебе!»

Розамонда дошла до последней строчки второй страницы, потом снова остановилась и сделала усилие, чтобы прочесть первую из двух подписей — «Розамонда Тревертон». Слабым голосом она повторила два первые слога этого имени, — имени, которое муж ее произносил каждый день и каждый час, — хотела докончить его, но голос ее замер на губах. Все священные, семейные воспоминания, которые это ужасное письмо осквернило, казалось, порвались навсегда в ее сердце. Глухой стон вырвался из груди бедной женщины, она уронила руки на стол, упала на них головою и закрыла лицо.

Несколько времени она ничего не слышала, ничего не сознавала, как вдруг почувствовала прикосновение чьей-то дрожащей руки к своему плечу. Розамонда вздрогнула и подняла голову.

Леонард ощупью подошел к столу, подле которого она сидела. Две слезы блестели в его темных, слепых глазах. Молодая женщина поднялась с места, коснулась его, — он обнял ее и, крепко прижавши к себе, сказал:

— Милая моя Розамонда, поди ко мне и успокойся!

Прошел целый день, ночь, и наступило следующее утро, прежде чем Леонард и Розамонда могли принудить себя спокойно говорить о тайне и здраво обсудить все обязанности и жертвы, которые налагало на них открытие.

Первый вопрос Леонарда коснулся тех строк, которые, как говорила Розамонда, были написаны знакомым ей почерком. Увидев, что он не совсем понимает, как она могла составить себе понятие об этом почерке, молодая женщина объяснила, что после смерти капитана Тревертона много писем перешло в ее руки, и большая часть их была написана мистрисс Тревертон к своему мужу. В них говорилось об обыкновенных домашних делах, и Розамонда, часто читая их, вполне познакомилась с особенностями почерка мистрисс Тревертон. Почерк этот был четок, тверд и больше похож на мужской; первая строчка письма, найденного в Миртовой комнате, и первая из двух подписей, были написаны совершенно схожею рукой.