– Пушка есть только у Оуэна?

– Ага. Пока кто-нибудь не найдет еще одну. Фактически Оуэн назначил себя президентом карантина, когда ему удалось отыскать пистолет, который забыли во время этой заварухи. Именно так происходит уйма событий в истории человечества.

Мы заложили разбитое окно, но все равно слышали треск костра во дворе.

– Вестибюль и часть двора за ним, включая террасу, – общая территория, – продолжил Ти-Джей. – Второй этаж больницы все еще функционирует как больница. Там остались док и две медсестры; они лечат больных. Ну, обычных больных, ты понимаешь. Люди продолжают резаться разбитым стеклом, примерно дюжина подхватила всякое дерьмо, которое носится в воздухе. Кстати, ты говорил с доком? С того времени, как вернулся?

– Нет. Завтра. – У меня зуб на врачей, и по очень хорошей причине.

– Третий и четвертый этажи – территория красных, – продолжил ТиДжей. – Мы на пятом и выше, это зеленые этажи. Мы, красные и зеленые, не стреляем друг в друга, когда видимся, но, как ты видишь, напряжение есть. И, как ты можешь видеть, та из сторон, которая имеет пушку, занимает нижние этажи.

– Почему?

– Лифты не работают, – вмешалась Хоуп. – И никто не хочет топать вверх и вниз по миллиону ступенек, чтобы дойти до комнаты. Все предпочитают кучковаться поближе к низу. Оуэн заявил, что его люди берут хорошие этажи.

– Почему меня опять забрали в лечебницу? – спросил я.

ТиДжей пожал плечами:

– Как будто они нам скажут. Громкоговоритель ожил и сказал, что ты должен спуститься к воротам. Грузовик тебя увез. В пятницу утром. А теперь ты вернулся.

– Сколько мы еще протянем? Прежде чем кончится еда и все остальное?

– Они сбросили нам припасы, – объяснил ТиДжей. – Грузовик выгрузил ящики со всем, что нужно. Мне кажется, они сделают это еще раз.

– Ага, но я бы сказал… давай предположим, гипотетически, что они не смогут создать работающий тест для выявления инфекции. Тогда они продолжат скидывать подозреваемых в карантин… и? Мы, что, будем здесь еще десять лет? Что-то нужно делать, верно?

– И что бы ты сделал? – спросил ТиДжей, глядя в свою кружку.

– Сбросил бы на карантин атомную бомбу. Написал бы письмо с извинениями выжившим членам семей. Послал бы им купоны в какой-нибудь стейк-хаус, в качестве компенсации. И вся страна вздохнула бы с облегчением.

Он пожал плечами:

– Такой слух пошел через пару минут после начала эпидемии. Лично я слышал это дерьмо повсюду. Черт побери, у людей слишком плохое мнение о военных. Насмотрелись фильмов о зомби. Совершенно невозможно, чтобы армейским такое сошло с рук в реальном мире.

– А что, если они заметут следы? – спросила Хоуп. – Сделают так, чтобы это выглядело как что-нибудь другое.

– Вроде поддельного взрыва на газопроводе? – сказал я.

– Нет, им вполне достаточно отравить нашу жратву. А потом сказать, что нас убила инфекция.

В комнате воцарилось тяжелое молчание.

– Вы оба считаете себя циниками, – сказал ТиДжей, – но вы не такие. Правда в том, что если они хотят нас прикончить, им вообще ничего не надо делать. Положение, в котором мы очутились, копы называют самоочищающейся печкой. Допустим, по соседству есть две банды, и полицейские оставляют их друг на друга. Приходят через пять лет, и все тихо, само по себе. Просто потому что бандиты перестреляли друг друга. И здесь так же – вместо того, чтобы организоваться и подумать о том, как работать вместе, мы все стали параноиками, как Оуэн.

Он встал.

– Еще рано, но я собираюсь поспать. Телевизора нет, и слишком темно, чтобы читать. Что еще я могу сделать?

– Ага, – заметила Хоуп. – Ночи – самое худшее. Я еще могу примириться с днем, пока никто не умирает. Но ночи длятся бесконечно.

– Согласен, – сказал ТиДжей. – И тем не менее ночи все равно приходят. Как будто вращению Земли до фени, что мы думаем.

* * *

Хоуп, блин, чудовищно преуменьшила, когда сказала, что ночи – самое худшее. Когда ТиДжей ушел, я осознал, насколько измотан, но, только после того как лег в кровать, стало вопиюще ясно, что у нас нет ни света, ни тепла, и вообще мы живем, как в каком-нибудь гребаном Гулаге третьего мира. Вроде бы ТиДжей сказал, какой сегодня день. Воскресенье? Значит, остальная страна, скорее всего, смотрит «Воскресный ночной футбол». Или нет? А может быть, у них, как у нас. По всей Америке люди притаились во тьме и ждут.

ТиДжей с Хоуп оставили на ночь комнату мне, так что я решил, что она моя. Я завернулся во все одеяла, какие нашел. Знал в точности, где их искать, как знал, где найти кусок стружечной плиты, который мы использовали, чтобы заткнуть разбитое окно. Мои конкретные воспоминания так и не вернулись, но многие действия, которые я делал автоматически, оказались намертво впечатаны в память. И внезапно я вспомнил, что сам разбил окно, выбросив из него маленький телевизор. Но никак не мог вспомнить почему.

Я вздрогнул и потуже завернулся в одеяла.

У нас было множество аварийных керосиновых нагревателей, оставшихся в кладовой, но не слишком много керосина. Здесь, на пятом этаже, их было только два; их зажигали на несколько часов в холле, чтобы изгнать холод из воздуха, и только. Люди ставили на них миски с водой, чтобы убить двух зайцев одним выстрелом. Некоторые спали в холле, поближе к обогревателям, но пары керосина ужасно воняли, причем вонь приникала в мозг и вызывала головную боль. На что ТиДжей резонно заметил, что это, в конце концов, топливо для реактивных двигателей.

Я опять вздрогнул. Никак не согреться. Или причина дрожи в другом? Чертовски тихо. Никакого телевизора. Никаких тикающих часов. Никакого мягкого дуновения тепла из вентиляции. И даже успокаивающего гудения бесчисленного числа электронных устройств, которых ты не замечаешь, пока они не исчезают.

Кто-то в вестибюле кашлянул. Вдалеке залаяла собака.

Я дрожал и не мог перестать.

Вспомнил, что как-то раз, по пьяни, поспорил с одним парнем об американских тюрьмах. Он мне сказал о несправедливости системы, а я ему ответил, что смешно тратить по сорок кусков в год на одного зэка, по сути на содержание суперчистых отелей с компьютерными залами, те-леками и бильярдными столами, вот только живут там насильники и наркодилеры. Но только сейчас я понял, о чем он вообще говорил. Знание того, что не можешь уйти, – это как кривой нож у тебя в кишках. Я мог думать только о том, что если взобраться на забор, колючая проволока разрежет ладони вплоть до сухожилий. Ее туда поставило мое собственное правительство, для моих же ладоней. И эти сотни злобных лезвий висят всего в пятнадцати футах над оставшимися в траве кровавыми пятнами и мозгами того последнего пацана, который попытался вскарабкаться на ограждение. Но даже заключенные знают, что их срок когда-нибудь закончится, они могут ставить галочки напротив дней календаря, чувствуя, что движутся к свободе. А здесь? Они могут держать нас здесь бесконечно. Или отравить еду, как сказала Хоуп. Или уморить голодом. Или разрешить операторам дронов попрактиковаться в стрельбе по мишеням. Или пустить во двор нервно-паралитический газ.