Зажгли более яркий свет.

Алазаев сел на лавку, положил на пол рюкзак, прислонил к стене автомат, глянул на репортеров, стоявших в центре пещеры, точно их выставили на продажу и покупатели присматриваются, сколько за них стоит давать.

Страхи их усилились.

Алазаев смотрел какое-то время на них, будто увидел впервые, а потом вдруг вспомнил, что у них связаны руки. От забывчивости можно хлопнуть себя по лбу. Никто не поймет, почему он сделает это. Может, насекомое какое убил. Хотя откуда им взяться в такую пору.

— Милости просим, — сказал приветливо Алазаев, но у него получилась не улыбка, а оскал, обнаживший нечищеные зубы. — Присаживайтесь. Чувствуйте себя как дома.

Он взял на себя роль доброго следователя, который подачками, хорошим обращением должен расположить к себе допрашиваемых и добиться у них признания вины или выбить какие-нибудь секреты. Малик, значит, был злым следователем.

Но от репортеров Алазаеву ничего было не нужно, хотя… хотя они могут рассказать ему, что творится во внешнем мире. Смотреть телевизор ему наскучило, из Малика собеседник был никудышний, а с Рамазаном не всегда поговоришь.

Он достал себе живой телевизор, состоящий не из транзисторов, лучевой трубки и прочей электроники, а из мяса, крови, кожи. Биотелевизор. Таким никто, пожалуй, похвастать не мог. Его можно оставить у себя, пока он работает, а потом, когда он замолчит, выбросить — зачем копить сломанные вещи.

Репортеры сели на лавку. Друг к дружке прислоняться не стали. Атмосфера была не очень враждебной для них. Они это почувствовали, немного расслабились, и мышцы у них были теперь не напряжены. Они не готовились отразить удар, не боялись, что им могут перерезать горло. Правильно. Резать их здесь не будут. Кровью все заляпаешь. Потом не отмоешь. В пещере за свою жизнь они могут не беспокоиться, если только федералы не накроют их бомбой, ракетой или снарядом.

Зрелище им предстало удивительное. Корреспондент, справившись, хоть и не до конца, с испугом, вращал головой, старясь делать это незаметно, чтобы, не дай Бог, не разозлить обитателей пещеры, усевшихся за стол.

Заботливый Рамазан принес котелок с кашей «Геркулес», сваренной на воде. Малик поморщился. Он любил кашу на молоке. Рамазан приготовил на всех, учел даже двух новичков, хотя вначале разговор шел только об одном пленнике, раздал помятые алюминиевые миски, половником положил туда кашу.

Оператор, наверное, сожалел, что камера его разбилась и он не может запечатлеть эти восхитительные сцены из жизни истабанских сепаратистов. Это прямо-таки читалось на его лице. Дай ему бумагу и карандаш, бросится рисовать картину.

Они оказались допущены к чему-то запретному, о чем можно только догадываться, но того, кто увидит это, ждет смерть. Осознание этого тоже пришло им в головы. Но они гнали прочь эти мысли, потому что правила игры опять изменились и то, что было верным несколько месяцев назад, сейчас устарело.

Еще полгода назад, оказавшись у сепаратистов, они могли чувствовать себя в большей безопасности, нежели сейчас. За ними стояла богатая фирма, которая, хотя бы для сохранения собственного престижа, не стала бы скупиться и выкупила своих сотрудников, сколько бы за них ни запросили. Но теперь времени на переговоры не было, а если в пещеру нагрянут федералы, то боевики успеют пленников перестрелять. Раньше ходы обеих сторон легко предугадывались. Предсказать их сейчас было гораздо сложнее.

Взгляды устремлялись к керосиновой лампе, в которой был заточен огонек. Он тянулся к краешкам стеклянного колпака, но никак не мог достать до них. Хотелось убрать колпак, выпустить огонек на свободу, посадить на ладонь, полюбоваться и согреться.

Лица у всех оставались сосредоточенными. Кашу ели, похоже, совсем не чувствуя ее вкуса. Положи им в миски тюремной баланды или куски вареного мяса — разницу уловили бы не сразу.

Боевики знали, что, прибавив еще несколько трупов к тем, что уже висели на них, положение никоим образом не ухудшишь. Когда придется идти к федералам, они скажут, что в отряды их сгоняли силком, никого они не убивали, все равно свидетели гниют в земле и доказать обратное не смогут. Только на том свете придет кто-то предъявлять им счет. На этом же, после проверки, их амнистируют.

— Присаживайтесь к столу, — сказал Алазаев пленникам, — покушайте. Геркулесовая каша. Никто вас не обидит, а потом поговорим.

Репортеры были в Истабане уже не в первый раз и могли узнать о гостеприимстве боевиков не из вторых и не из третьих рук, а у освобожденных пленников, измученных, жалких, с бегающими от страха глазами, с незажившими воспалившимися ранами…

Рамазан поставил перед репортерами миски с кашей, положил ложки, улыбнулся, но улыбка вызвала у пленников только дрожь. Они уже не отшатывались от него, как от чудовища. Привыкли. Рамазан пожелал им приятного аппетита. Репортеры буркнули что-то в ответ.

За еду они взялись нехотя, все еще ожидая подвоха. Но право, не отравить же их вздумали, кашу-то накладывали из одного котелка. Или их желудки откажутся принимать эту еду, начнут выворачиваться наизнанку? Вот потеха-то будет. Изгадят всю пещеру, как молодые морячки, которые отправились в первый рейс, не подозревая, что качка — это отвратительное наказание, когда содержимое желудков удержать невозможно, даже если заклеишь рот пластырем или изолентой.

Легче всего их было убить у машины, как водителя.

Алазаев не стал отвлекать их расспросами, пока они расправлялись с кашей. Аппетит пришел к ним довольно быстро. Этому способствовала прогулка на свежем воздухе. Первую ложку они подносили к губам осторожно, слизнули немного каши, пожевали, хотя эту клейкую массу можно было сразу, без предварительной обработки, проглатывать, потом дело пошло быстрее, и они стали забрасывать куски каши в рот, совсем как некогда кочегар — уголь в разверзшуюся топку паровоза. А желудок, войдя во вкус, требовал еще и еще.

На подвешенной под потолком веревке, как сигнальные флаги на реях, сушились разноцветные носки. Морских обозначений никто не знал и прочитать, какие на веревки были вывешены сообщения, не мог, поэтому все старались не обращать на носки внимания, чтобы лишний раз не вспоминать об их запахе, который мог бы отбить аппетит.

Рамазан изредка посматривал на репортеров, но делал это ненавязчиво. Обводя взглядом пещеру, он как бы случайно натыкался на них, почти не задерживаясь, вел глазами дальше, будто они не заслуживали долгого внимания.

Репортеры ели с таким аппетитом, что это можно было расценить как комплимент стряпне Рамазана, но кулинарными способностями он не отличался. Каша была невкусной. И все же репортеры уплетали ее, не жалуясь. Когда же они вычистили миски, поскребли ложками по дну, этот звук напомнил Алазаеву солдатскую столовую. Все-таки он проходил военные сборы после института. От добавки они не отказались бы. Скромность не позволяла им просить об этом. Они потупили взоры, повертев в руках ложки, отложили их, не найдя им никакого применения.