как бы преобразился: стал выше, плечистее, величественнее, не так сильно, как раньше, сгибал левую руку. Только лицо заметно постарело, выглядело усталым, хотя и было всё таким же безмятежно-спокойным. Вождь был сосредоточен и временами даже суров.

«Постарел, — подумал Малиновский, — да и как не постареть. Он не был на фронте, но тяжкий груз ответственности за всю страну лежал на его плечах».

Застолье пошло по обычному сценарию, принятому для подобных торжеств: Сталин произнёс первый тост в честь Победы, затем начались тосты в честь командующих фронтами. Речи были очень похожи друг на друга, как близнецы, но Родион Яковлевич внимательно слушал. Но всё равно, о чём-то задумавшись, он едва не пропустил тост, который Сталин начал произносить в его честь. Раиса Яковлевна крепко сжала своей горячей ладошкой его руку, шепнув:

— Это о тебе...

Малиновский слушал, внимая каждому слову, и, как ни стремился, не мог пригасить в душе чувство гордости и счастья, возникшее сейчас именно из-за этих немногих слов, которые произносил Верховный Главнокомандующий.

Потом пошли тосты присутствующих. Главным образом они произносились в честь великого вождя всех народов товарища Сталина, в честь Коммунистической партии — организатора и вдохновителя побед...

Несмотря на то что тостов было много, Малиновскому казалось, что время за праздничным столом летит стремительно. Внезапно до него донёсся какой-то непривычный голос Сталина. Непривычный потому, что в этом голосе сейчас было столько тепла и искренности, что даже те, кого винные пары уже успели настроить на игривый лад, притихли, вслушиваясь в отрывистые негромкие слова вождя:

— Товарищи, разрешите мне поднять ещё один, последний, тост. Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа.

Шквал аплодисментов заглушил последние слова Сталина. Могучее «ура!», подобное тому, какое гремело в рядах бойцов, идущих в решительную атаку, едва не взорвало зал. Неистовство, казалось, никогда не прекратится, но Сталин поднял руку, призывая к вниманию.

— Да, я пью, — продолжал он спокойно, говоря самые простые, обыденные слова, которые тем не менее приобретали в ушах слушавших его чрезвычайно важное значение, — прежде всего за здоровье русского народа, потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Потому, что русский народ заслужил в этой войне общее признание как руководящая сила Советского Союза, всех народов нашей страны...

Сталин приостановился, словно хотел убедиться, насколько внимательно слушают его присутствующие и правильно ли понимают глубинный смысл слов. Он отдавал себе отчёт в том, что в зале сидят не только русские, хотя их и было большинство. Сидят украинцы, белорусы, грузины, армяне, азербайджанцы, казахи, узбеки, таджики, туркмены, киргизы, татары, евреи, осетины, кабардинцы, эстонцы, латыши, литовцы, молдаване — сидят представители всех национальностей великой страны. Он хорошо знал, что содержание его тоста будет передано по радио, размножено в многомиллионных тиражах газет и журналов по всему миру и наверняка большинство оценят эти слова не однозначно. Он понимал, на какой риск идёт: ведь каждая нация, пусть даже самая крохотная, обладает сильнейшим, въевшимся в плоть и кровь национальным самосознанием (и, как правило, чем нация меньше по численности, тем в большей степени ей присущи национальные чувства), — слова, которыми он возвысил русских над всеми другими нациями страны, могли быть восприняты как ущемление национального самолюбия. И всё же он, Сталин, пошёл на это, будучи твёрдо убеждённым, что произносит справедливые слова, отвечающие ходу минувшей войны и её победоносному результату. Он верил в то, что любой, самый закоренелый националист, если он способен отличать справедливость от несправедливости и трезво и беспристрастно оценивать исторические события, сумеет подняться над своими амбициями и признать высшую справедливость его, Сталина, слов.

Поэтому он всё так же уверенно, будто говоря о самом простом и обыденном и не придавая своим словам оттенка торжественности, продолжил:

— ...потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение. У нашего правительства, — говорил Сталин, — было немало ошибок. Были моменты отчаянного положения в тысяча девятьсот сорок первом — тысяча девятьсот сорок втором годах...

Малиновский воспринял это напоминание как упрёк ему: сразу «вспыхнули» в памяти страшные слова приказа о знамёнах Южного фронта, покрывших себя позором, об оставленном Ростове.

— ...когда наша армия отступала, покидала родные нам сёла и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода...

«Не было другого выхода». Да теперь он говорит то, чего не было в приказе № 227, — думал Малиновский. — Впрочем, в го время о таких словах нельзя было и думать...»

— Другой народ мог бы сказать своему правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите. Мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ, — голос Сталина окреп, — верил в правильность политики своего правительства и шёл на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — фашизмом.

Сталин перевёл дух и после небольшой паузы закончил:

— Спасибо русскому народу за это доверие! За здоровье русского народа!

Все, кто был в зале, в едином порыве встали со своих мест, и шквал аплодисментов снова напомнил Малиновскому грохот тысяч орудий во время артподготовки перед решающим наступлением.

...На другой день в гостинице «Москва», где разместился весь Военный совет 2-го Украинского фронта, Малиновский дважды перечитал речь Сталина в «Правде». Когда к нему зашли Захаров и Леонов, он первый завёл об этом разговор.

— Кажется, впервые с семнадцатого года произнесена такая похвала русскому народу.

— Однако могут найтись люди, которые расценят этот тост по-своему, — осторожно возразил Леонов. — Может быть, следовало сказать и о других нациях.

— Но это уже был бы совсем другой тост, — заметил Малиновский. — Иосиф Виссарионович, по всему видно, хотел сделать акцент именно на русской нации. А какая логика! У тебя, Матвей Васильевич, — обратился он к Захарову, — даже в лучших приказах, что ты мне приносил на подпись, не было такой железной логики.

— Упрёк принимаю, — добродушно откликнулся Захаров. — Но прошу учесть, что Верховный не приказ зачитывал, а тост произносил.

— Одно мне непонятно, — вступила в разговор Раиса Яковлевна, — почему Иосиф Виссарионович сказал «поднять тост». Насколько я знаю, правильно говорить по-русски «произнести тост». Тост — это же застольное пожелание, здравица в честь кого-либо. Поднимают бокалы, а тосты произносят.

— Ну,