гауптвахту на шесть суток, а через два месяца генерал-лейтенант фон Бок — он был тогда начальником штаба третьего военного округа, — произвёл его в чин фельдфебеля. Кстати, фон Бок при вторжении в Судетскую область взял с собой своего девятилетнего сына, одетого в военную форму. Генерал хотел, чтобы на мальчика произвела впечатление красота солдатской службы. У Бока крепкие нервы и полное презрение к опасности! Он может требовать от солдат величайших лишений, но обязательно разделит их сам. Для него не существует ничего, кроме армии. Ещё бы, ведь он родом из Кюстрина! Казармы там построены ещё во времена Фридриха Второго...

Шёрнер с удивлением слушал скачущую от одной темы к другой речь Геббельса, не понимая, зачем сейчас, когда немецкая армия отступает на всех фронтах, вспоминать бог знает что.

— А как боялись нас так называемые союзники! — Геббельс опять перескочил на новую тему. — Стоило фюреру только свистнуть — они мчались к нему, как официанты в ресторане!

...Поздно вечером Геббельс, довольный поездкой, возвратился в Берлин. Здесь ему принесли новые сводки с фронтов. Сводки были неутешительные. Самые удручающие сообщения поступали из Венгрии, где немецкие контратаки окончательно захлебнулись.

«Кажется, всё идёт прахом! — Геббельс в ярости отшвырнул листы бумаги. — Сталин имеет все основания, как кинозвёзд, чествовать своих маршалов. А этот проклятый Малиновский уже нацелился на Вену...»

Сводки с фронтов с каждым днём становились всё более мрачными. Геббельс заносил в свой дневник:

«День наполнен тяжелейшими заботами. Драматические доклады поступают ко мне один за другим, и каждый из них взваливает на меня массу острейших проблем. В этой атмосфере чудесная весенняя погода прямо-таки раздражает. Хочется закрыть маскировочные шторы и спрятаться в четырёх стенах... Сталин, по-видимому, поставил перед Красной Армией цель овладеть к 25 апреля Веной, Прагой и Берлином. Значит, в ближайшие недели нам надо готовиться к чему-то ещё более трудному. Пока что об улучшении критической обстановки на фронте не может быть и речи».

Геббельс был абсолютно прав: уже в начале апреля войска Малиновского вступили в предместья Вены и повели бои за овладение центром австрийской столицы. Жители предместий активно помогали Красной Армии, и это вызвало следующую запись:

«Таковы последствия так называемого весёлого нрава венцев, который, вопреки моей воле, всегда приукрашивали и прославляли наши пресса и радио. Фюрер-таки раскусил венцев. Это отвратительные подонки — смесь поляков, чехов, евреев и немцев. Но я думаю, что венцев можно было бы держать в узде, если бы там у кормила власти было приличное и прежде всего энергичное политическое руководство. Ширах явно не подходил для этого. Но сколько раз я говорил об этом и сколько раз меня не слушали!»

Выпустив пар, Геббельс позвонил в Генеральный штаб. Ничего утешительного! Он глянул на карту. Германская империя предстала перед его глазами в виде узкой длинной кишки, тянущейся от Норвегии до озера Комаккьо.

«Мы потеряли всё — от центров военной промышленности до источников продовольствия. Это конец».

30

Такого количества радостных лиц старый московский Кремль, наверное, не видел за всю свою историю. Большой Кремлёвский дворец был переполнен ликующими людьми, основную массу которых составляли военные, чьи парадные кители были увешаны многочисленными орденами и медалями. И потому, что вся масса приглашённых не стояла на месте, а непрестанно находилась в движении, ожидая приглашения в Георгиевский зал, всё время слышался малиновый перезвон.

Многие из тех, кто находился сейчас в Кремле, прошли два дня назад торжественным маршем на параде Победы по брусчатке Красной площади, прошли под проливным дождём, который, казалось, был плачем народа по тем, кто не вернулся с полей сражений. Они видели, как скакал манежным галопом на белом коне Георгий Константинович Жуков, принимавший рапорт командующего парадом Константина Константиновича Рокоссовского, как шли, печатая шаг, суровые, полные гордого достоинства колонны войск фронтов во главе со своими командующими, как мелькали штандарты «непобедимых» гитлеровских армий, швыряемые к подножию Мавзолея, и как реяло Знамя Победы, осенявшее величественный, теперь уже навеки «впечатавшийся» в историю Парад.

В зале постоянно раздавались восторженные восклицания, то встречались однополчане, то кто-то на манер Василия Теркина рассказывал весёлую байку, вызывавшую громкий смех, то кто-то пересказывал врезавшийся в память эпизод боя, когда только чудо спасло от неминуемой гибели. Многие торопливо записывали в блокноты адреса и телефоны фронтовых побратимов, с которыми не хотели терять связи в наступавшей, полной неизвестности мирной жизни. Объятия, поцелуи, крепкие рукопожатия и бесконечные то радостные, то печальные: «А помнишь? А этот? Как? Погиб? Где?..»

На этом торжестве, схожем с фейерверком, особенно выделялись, вызывая восхищение, женщины-фронтовички. Почти все они вместо военной формы надели нарядные платья, вместо сапог — туфельки и потому были похожи сейчас на фей, выпорхнувших из сказок Андерсена.

Это празднество отличалось от других, проходивших прежде в Кремле празднеств и тем, что люди не делились на группы по своим званиям, чинам или положению в обществе. Маршалы разговаривали с младшими офицерами, лейтенант со Звездой Героя запросто подходил к известному военачальнику и заводил с ним беседу. Это было истинное фронтовое братство, где все, независимо от служебного положения, были равны между собой.

И снова звучало и звучало то восторженное, то грустное: «А помнишь? А этот? Как? Погиб? Где?..»

Часто печаль ложилась на их лица — искренняя, глубокая, ненарочитая печаль, когда назывались имена однополчан, погибших в бою и не доживших до этого праздника. Фронтовики, не стесняясь, смахивали слёзы: даже их воля, закалённая в боях, не могла совладать сейчас с этими горькими, чистыми слезами...

Родион Яковлевич Малиновский пришёл в Кремль вместе с женой Раисой Яковлевной, одетой в строгое, почти форменное, чёрное платье с орденом Красной Звезды. В этом платье она сидела и в ложе венской оперы, восхищённо слушая чарующую музыку.

В Кремлёвском дворце Малиновскому было с кем здороваться и с кем общаться. Сколько вокруг фронтовых друзей — наверное, и года не хватит, чтобы с каждым переброситься хотя бы парой слов.

Тут грянул оркестр. Приглашённые потянулись в Георгиевский зал, где шумно, после длительных «прикидок» разместились за праздничными столами.

Верховного ещё не было, и все с напряжённым ожиданием всматривались в ту сторону, откуда он должен был прийти. И когда этот главный момент торжества настал и Сталин появился, громыхнули такие мощные аплодисменты, такие овации, что даже самый яростный гром с небес не смог бы их заглушить. Малиновский подумал, что даже явление Христа не вызвало бы такого неистовства и ликования в этом огромном зале.

Сталин внешне