– Почему людям не дано знать, что будет с ними? – с живостью подхватила Софья, думая сейчас о том, не подстерегает ли в будущем и её какая-то беда.

– А может быть, это было бы хуже? Знай я, что так получится, разве я могла бы перенести войну? Меня согревала надежда, она прибавляла мне силы. Столько в этом чистого и возвышенного, Соня! Нет, уж лучше пусть будет так, как есть, – заключила Марина, и Софья закивала головой. – И знаете, Соня, – помолчав, добавила Марина, – не всегда и не у всех складывается, как у меня. Плохое бывает реже, чем хорошее, а сколько есть людей, у которых все исполнилось, о чём они мечтали.

Марина сказала это, чувствуя по молчаливой задумчивости Софьи, что всё происшедшее с ней навевает девушке горькие мысли. Марина умела угадывать настроения других, и, как ни требовала сейчас её душа людского сочувствия, она никому не хотела приносить не только страданий, но даже просто дурного расположения духа. Марина переменила разговор: она принялась расспрашивать Софью о её работе, о находках в церковных архивах.

Они проговорили до потёмок и, разойдясь, ощущали себя укрепившимися в том главном, что определяло их жизнь на ближайшее будущее. Марина направилась к брату, чтобы сообщить ему о происшедшем изменении в её жизни и о находке Софьи Великановой. Софья же, проводив Марину до дверей, вернулась в кабинет, снова надела тёмный халат и спустилась вниз к полкам неразобранных бумаг, чтобы продолжать поиски уваровского акта.

Марина была убеждена, что Григорий ещё не раз попытается вернуть её расположение, Она знала, что он умел это делать, не щадя собственного самолюбия.

Втайне она боялась встречи с ним. Она боялась не его, а себя, своей доброты, своего благорасположения к людям. Она боялась, что и на этот раз может простить его, примириться с ним, не устоять перед его горячими просьбами и клятвами.

Григорий встретил её у дверей. Вид у него был виноватый, глаза тоскливые, волосы взъерошенные. Даже костюм, о котором он умел заботиться при любом настроении, сейчас был сильно измят. От мужа пахло водкой.

– Мариночка, я прошу тебя уделить мне полчаса, – сказал он тем вкрадчивым голосом, который как бы подчёркивал его миролюбие и готовность стать другим.

Марина посмотрела на него и, хотя в душе у неё что-то всколыхнулось ему навстречу, твёрдо ответила:

– Ни полчаса, ни десяти минут. Я прошу понять, что мы чужие. Я решила это окончательно. И ничто не изменит моего решения.

Григорий затряс головой, собираясь не то заплакать, не то закричать, но Марина опередила его:

– Всё!

– Всё, – механически повторил он.

– Я хочу знать, как поступить с квартирой? – спросила Марина, стараясь не глядеть на него.

Григорий молчал: об этом он не подумал ранее потому, что был уверен, что Марина остынет, успокоится. «Ей всё-таки четвёртый десяток. Не много до неё охотников найдётся, когда молоденьких девать некуда. Образумится!» – думал он с обычной для него самоуверенностью и цинизмом. И теперь он не знал, что сказать ей. Правда, квартира была её и он не имел на неё никаких прав, но он здесь был прописан и, уж во всяком случае, мог претендовать на одну комнату. Однако, быстро взвесив в уме все обстоятельства своего нового положения, он понял, что Марина не пожелает оставаться с ним под одной крышей. Она переедет, и вероятнее всего к брату. А это выбьет у него из-под ног почву для примирения с ней. Потерять же Марину как жену навсегда он пока не собирался. Григорий знал, что даже самые близкие друзья назвали бы его за это глупцом. Марина была талантлива и обладала привлекательной внешностью, добрым, ровным характером, а главное, излучала то очарование, под воздействие которого попадали все, с кем она общалась, – и мужчины и женщины.

– Я перееду к маме, – кротко сказал Григорий, решив, что если Марина останется здесь, то у него будет больше шансов уже в ближайшем будущем вновь вернуться сюда.

– Прошу сделать это сегодня же. – Марина отметила про себя свою твёрдость и уверенность в том, что сейчас ничто не могло бы изменить её чувств.

– Ещё что ты требуешь от меня? – спросил Григорий, пытаясь усмехнуться.

– Об остальном будут говорить те, кому дано на это право.

– И тебе не кажется это жестоким? – голос Григория слегка дрогнул.

– Нет, не кажется… А если и жестоко, то всё же необходимо…

– Посмотрим, Марина Матвеевна, посмотрим… – произнёс Григорий, щуря свои чёрные блестящие глаза.

– Я не имею больше времени разговаривать, да и не считаю это нужным, – спокойно проговорила Марина и прошла в кабинет.

Только теперь она почувствовала, сколько сил отнял этот короткий разговор. Ноги в коленях дрожали, в руках была такая слабость, что она не могла ими шевельнуть, в ушах стоял звон. Марина опустилась в кресло и несколько минут сидела без движения. Но когда это состояние несколько улеглось, она передвинулась к столу и раскрыла третий том «Войны и мира».

Её восприятие творчества Льва Толстого сближалось с ощущением природы. Часто в минуты крайнего душевного напряжения, или, точнее, душевного беспокойства, и в годы войны, и до неё, и после, ей приходилось бывать в лесу. Оказавшись в лесу, в окружении берёз или сосен, прибрежных тальниковых и черёмуховых кустов, под высоким, бездонным небом, она чувствовала, как душой постепенно овладевает спокойствие, как разум, недавно скованный какой-то одной мыслью, начинает охватывать жизнь с самых разных сторон. Природа исцеляла её от дурного настроения, от бессонницы, рождала ощущение бесконечности и сложности человеческого бытия.

Творчество Толстого, по её ощущению, было столь же великим, вечным и мудрым, как природа.

Марина села поудобнее и принялась читать. Вскоре она была покорена и захвачена значительностью событий, которые развёртывались на страницах книги. Она не могла не вспоминать о только что случившемся, но чувствовала, что её столкновения с Григорием, все её неурядицы и терзания – это что-то маленькое-маленькое в сравнении с движением народов и судьбами государств.

Изредка до Марины из других комнат доносился шум передвигаемых кроватей, чемоданов, столов и стульев. Это собирался Григорий. Марина продолжала читать, будто это был не Григорий, а сосед по квартире, уезжавший в очередную командировку. Но Бенедиктин не хотел уйти незамеченным. Он громко стучал, хлопал одной дверью, другой, третьей. Потом он уронил какую-то посудину, и она со звоном разбилась. «Уронил кувшин с водой, нервничает», – подумала Марина и отложила книгу в сторону.

«Не жалеешь, что он уходит?» – спросила она себя, поглядывая на дверь, за которой он стучал башмаками, и не почувствовала ни малейшего сожаления. За последние сутки у неё ни разу не было ещё такой ясности в душе, такого сознания справедливости и нужности того, что она делает.