В назначенный срок я топтался у подворотни неприметного серого здания. Далеко не каждый москвич знает, куда в городе стекаются самые бурные билетные потоки – стекаются, чтобы затем растечься по городу сотнями и тысячами маленьких ручейков. По рассказам Димы, Олег Кашин, главный здешний регулировщик потоков, при желании мог все. Карать и миловать, сочинять аншлаги и срывать премьеры. Однажды, повздорив с главрежем Концептуального Театра, Кашин подстроил так, чтобы целый месяц элитарный зальчик на Полянке заполнялся одними курсантами училища МВД. В итоге Олег выцарапал хорошие отступные у горе-главрежа, а заодно и у начальника училища. Последний был сильно напуган задумчивым выражением, появившимся на лицах вверенного ему контингента…

– Виктор Ноевич! – Дима выглянул из подворотни. – Есть один вариант, на завтрашний вечер. Но Кашин за него ломит такое охренительное бабло, что я прямо не знаю…

– Сколько? – спросил я.

Дима, смущаясь, назвал. Крутенько! Таких денег я не зарабатывал и за месяц напряженной торговли прессой в самый удачный сезон.

– Годится. – Я вытащил на свет божий газетный сверточек, расцепил ржавую английскую булавку и достал купюры. Это были деньги, некогда отложенные на новый костюм. В нем предполагалось мое триумфальное возвращение в «Свободную газету». Отчаявшись, я все не решался найти заначке иное применение. – Тут даже больше, пересчитайте сами, сдача твоя.

– Да ладно вам! – махнул рукой Дима, взял деньги и исчез.

Появился он даже быстрее, чем я думал.

– Вот, держите. – Юноша сунул мне в руки конверт. – Это на завтра, на вечер, там на билете все написано… Еле выклянчил у него, Виктор Ноевич. Делаю, говорит, тебе поблажку только из-за твоей производственной травмы, потому как сам от ментов много претерпел… А вообще, говорит, этот билет из непродажных, залетел сюда по чистой дурочке. Вроде как вьетнамское или там корейское посольство, он сам толком не разобрал, выкупило ложу, но раздумало идти. И кто-то из переводчиков решил бабок срубить… Тут, Виктор Ноевич, именно то, что вы просили. Новгород, пятнадцатый век, этого самого ля рюса лаптем не расхлебаешь…

Вернувшись домой, я открыл конверт и первым делом обнаружил там сдачу, правильно пересчитанную в рублях.

А еще там был билет – полиграфическое изделие немыслимой красоты, с переливами цветов, тремя рядами славянской вязи по краям и изысканным золотым орнаментом, в котором затейливо сплетались люди, львы, орлы, куропатки вместе с короной, скипетром и державой. Из-за этого разноцветья я даже не сразу сообразил, в каком из театров мне придется страдать балетом.

Оказалось, в самом главном. В Большом. Отдельная ложа. Фатум будет доволен: за свое освобождение я расплачусь сполна.

Чекистов я недолюбливаю, но этот Максим Лаптев оказался вроде бы ничего. Дотошный и с мозгами. Вначале он, как и положено, во всем усомнился. После вник в мою теорию, проверил на излом наши догадки, выбрал парочку из них, остальные обсмеял. Затем он уговорил Сердюка сгонять за пирожками в ближайшее бистро, а сам, подмигнув мне, произвел таинственный звонок с мобильного. Судя по его отрывистым репликам, речь шла о какой-то девочке.

– Все штатно, Василий Павлович, – объявил он, как только закончил переговоры. – Повод есть, настоящий, а там уж – как повезет. Начну я сам, прощупаю почву, но дальше моих ресурсов наверняка не хватит. В этом бою тяжелой артиллерией придется быть вам. Надо будет задействовать всю вашу властную харизму…

На последних его словах в машину ввалился Сердюк с большим пакетом, на ходу что-то дожевывая.

– Ишь ты, деловой! – напустился он на Лаптева. – Не успел я отойти на минутку, а он уже чужой харизмой распоряжается как своей! Василь Палыч, вы с ним будьте начеку: он если начинает пахать, дороги не разбирает… Эй, а куда мы вообще едем?

– Пока еще мы едем по Рублевке, – терпеливо ответил ему Лаптев, – на Большой Филевской свернем, дальше я покажу.

– И куда мы приедем?

– Увидишь. – Лаптев глянул на часы. – Потерпи минут тридцать, а пока дай мне пирожок. Они у тебя, кстати, с чем?

– Я всяких набрал, – сообщил мой бодигард. – Самые лучшие, понятно, – с капустой и яйцом, но тех уже только два осталось, и вы, Василь Палыч, берите оба скорей, вон там, с краю… иначе этот живоглот захапает. Ничего, ничего, Макс, ты перебьешься, остальные тоже съедобные, я проверил. И те вон, с картошкой, и с повидлом, и даже с творогом. Я только с мясом поопасился брать, потому что у вас в Москве – ты только не обижайся, я по-дружески – сроду никогда не поймешь, из какой кошки тебе могут… Стой-ка, Макс! Ты меня нарочно, что ли, пирожками с толку сбиваешь? Я же помню: мы еще недорешали про дачу…

– Решим, дорогой, решим. Всякому фрукту свое время.

Лаптев взял первый пирожок, который подвернулся под руку. Я – чтобы не обижать Сердюка – выбрал капустный. Сам Сердюк, напроверявшись, успел утолить голод. А потому был единственным из нас, кто мог не жевать, а говорить.

– Не пойму, Макс, – капризно сказал он, – зачем переигрывать такой хороший план? Мы же все придумали четко: сперва добываем чемоданчик, потом вычисляем музыканта. А если до завтрашнего вечера мы его не найдем, то и не узнаем, на какой даче он держит детей. А если мы не найдем дачу с детьми, то все провисает… И, между прочим, не факт, что они у него на даче, а не где-нибудь еще. Мало ли чего Волину почудилось? Тут же не Гомес-Лопес-Пупес какой-нибудь, тут половина ранч – типовой советской застройки.

– Не «ранч», а «ранчев», – поправил Лаптев, добив пирожок. – Или «ранчей». Хотя, наверное, «ранчо» совсем не склоняется.

– Ма-акс, – сморщился Сердюк, – я же по существу, а ты про ерунду. Склоняется оно или нет – какая разница? Дай мне АК-47 с патронами, и я все что хочешь к чему угодно склоню…

– Могу и по существу, изволь, – ответил ему Лаптев. – Из всех пирожков, которые ты купил, самые вкусные – с картошкой. Зато с творогом – явный промах. По-моему, кисловаты… Ну хорошо, хорошо, не смотри на меня зверем. Ты, товарищ Сердюк, про дачи рассуждаешь верно. Но есть два «но». Оперативных данных у нас, во-первых, – всего-ничего, одни догадки. Поскольку Волин этой дачи и вправду в глаза не видел. И во-вторых, ты явно зашел не с того конца. Мы с тобой можем до опупения проверять, кто из столичных музыкантов со своей дачей укладывается в нашу схему, – все равно в срок не уложимся. Василий Павлович придумал, по-моему, ход получше. Берем за аксиому, что наш музыкант, как и Фокин, – человечек из самого ближнего круга. Вот этот народ и будем просеивать – нет ли у кого музыкального образования? Есть ли дача и где? Так выйдет гораздо быстрее.

Слушая Лаптева, мой бодигард сосредоточенно жевал пирожок с творогом, морща лоб, сводя и разводя брови. Это у него был признак напряженной мыслительной деятельности.

– Ничего не кислый, – сказал он наконец. – Хороший творог, все ты сочиняешь, Макс… То есть, получается, мы кремлевских уборщиц, поваров или садовников будем трясти на предмет музыкального слуха? Каждого до-ми-соль заставим петь?