Кира нахмурился.

— Я к тебе приходил помогать книги упаковывать?

— Да.

— Помнишь, что ты делал?

— Книги упаковывал! — повысил я голос.

Кира покачал головой:

— Ты пел.

— Пел?

— Что, и этого не помнишь? Пел, скакал по квартире как чумовой и время от времени смеялся. Может, тебя Инга чем опоила, что тебе память отшибло?

— Точно, — наконец сообразил я. — Мне же отшибло. В больнице, помнишь? Они же мне рентген делали там, все такое.

И тут я заметил, что Кира, наконец, задумался. Он еще совсем чуть-чуть только задумался. Но тем самым одним маленьким шажком чуть-чуть перешел на мою сторону. И еще я понял по его лицу, что ему очень хочется перейти на мою сторону, потому что он уже столько лет на моей стороне, а тут…

— Точно, брат, я и забыл совсем. Так ты не прикидываешься?

— Я должен что-то вспомнить?

— А можешь? — Кира думал о чем-то своем, соображая, вероятно, что из моей потери памяти могло следовать.

Но если ему было что сообразить, то мне и думать было нечего. Я не помнил, чтобы пел, собирая вещи. Я вообще не помнил, чтобы я пел в последние несколько лет. А может — никогда?

— У тебя в новой квартире ставили счетчики на воду, помнишь?

— Вроде.

— И ты поехал мастеру открыть.

— Наверно, поехал.

— Ты это помнишь или нет? — рассердился Кира.

— Помню. Не то чтобы лицо мастера перед глазами стоит, но в принципе все помню.

— Счетчики поставили?

— Раз стоят — значит, поставили.

— И… — протянул Кира, приглашая меня продолжить.

— Что?

— И что было дальше?

— Домой вернулся. Все.

Кира достал из кармана куртки блокнот, полистал и сунул мне под нос.

— Читай! — приказал он.

— «Двадцатое декабря, 12–00», — прочел я. — «Они столкнулись в подъезде!!!» Кто это они?

— Ты и Инга.

— Не помню.

— Верю.

— Почему?

— Потому что она через пять минут уже поднялась к себе. День бы пасмурный, как обычно, и у нее в окнах загорелся свет.

— Ты на морозе прыгал, что ли?

— У вас очень приятное кафе напротив дома. Я там любимый клиент с бесконечным кредитом. Дальше читай.

— «Роман уходит домой. 23–35». Так поздно? Совсем не помню. Неужели так поздно счетчики ставили?

Кира молчал.

— Не могли, да? То есть я чем-то был занят, да?

Кира молчал, а я перешел на шепот и, оглядываясь на дверь, ведущую в соседнюю комнату, в которой скрылась Ева, спросил умирающим голосом:

— С Ингой я точно не был?

— Не был, — ответил Кира. — Ты правда совсем ничего не помнишь?

— Странно. Мастера помню, ну лицо, может, и не запомнил, но сумку его помню, красная была сумка, такая забавная. Помню, прощаясь, ему деньги отдавал. Сдачи не было, сто рублей на чай оставил. И за окном, точно помню, еще светло было. Слушай, мне кажется, он быстро все сделал, за час как будто.

За дверью послышались шаги, и на пороге появилась Ева.

— Я тоже хочу знать что у него такое с памятью, — сказала она Кире. — Пусть скажет правду. Мне уже все равно.

Мы с Кирой заговорили одновременно.

— Что значит все равно? — спросил я.

Мне совсем не понравилось это ее «все равно». Я не хотел быть ей «все равно».

— Да, кажется, он правду говорит, — покачал головой Кира. — Может, просто введем его в курс дела?

— Нет! — воскликнула Ева. Смутилась и тут же добавила:

— Позволь нам поговорить. Наедине. Там как раз Валентина Дмитриевна изнывает, ожидая услышать от тебя что-нибудь новенькое.

Кира поднял глаза к потолку. Поджал губы. Но все-таки поднялся и, выходя уже, повернулся к Еве:

— У нас мало времени, ты в курсе?

— Да-да, — смущенно ответила она.

Как только дверь за Кирой закрылась, я сказал Еве:

— В тот день, когда я переезжал, меня сбила машина. Переезд, собственно, лег на плечи Киры. Я потерял сознание. И очнулся только в больнице. Там была такая смешная врач-невролог. Девчонка-невролог, которая стремилась казаться значительнее и старше. Она сказала, что у меня локальная амнезия. Я тогда не то чтобы ей не поверил, но совсем не принял всерьез. Да и примеры у нее были дурацкие про коньки какие-то… Какие коньки!

— А что это значит? Амнезия — это вроде потеря памяти.

— Так и есть. Но поскольку я помнил вроде бы все про себя, и даже телефон Киры, а амнезия была локальная, то есть — незначительная, то я и плюнул на это. Подумаешь, мало ли что могло из головы вылететь. А она еще сказала, что у меня что-то вылетело из головы и все, что с этим было связано, тоже. Я действительно не понимаю, что вы все имеете в виду, когда говорите, что мы с тобой были знакомы, например. Или вот Кира говорит, что я пел и плясал, когда собирал вещи. Это может быть как-то связано?

Ева улыбнулась, когда я рассказал про свои песни.

— Да, — ответила она, — наверно.

— Как?

— А вот так…

И тут она меня быстро поцеловала. И мне показалось, что я снова потерял сознание. Так взорвалось что-то в голове множеством красочных огней. И целая вселенная вдруг сорвалась с наезженной орбиты и бросилась куда-то вскачь, как девчонка. И мне все это было так знакомо. Я это знал! Я все это знал! Удивительно!

Ну какие-то восклицания метались в моей голове, какие-то лозунги невысказанные и, может быть, даже гимны, но я не обращал на них внимание, так они слились с вселенским гулом. Я, конечно, ее уже не отпускал. Но — о чудо! — она не очень-то и рвалась куда-то. То есть она совсем никуда не рвалась и даже ни капли не возражала, что я ее не отпускаю, а только крепче прижимаю к себе и, если все дальше пойдет в том же духе — непременно зацелую до смерти. Или оба мы растворимся в новой вселенной, которая устроила настоящий фейерверк в моей голове, проникая в кровь, растекаясь по всему телу.

Но она все-таки сделала над собой усилие — я просто чувствовал, что это для нее — усилие, она оторвалась от меня и шепотом сказала:

— Подожди…

И я открыл глаза. Я никогда раньше не закрывал глаза, когда целовался. Господи, никого никогда я не целовал. Так, чушь все это была и пародия. Я открыл глаза и упал в гостиную Киры, где она сидела под лампой, совсем как тогда, когда она стояла в лифте под лампой, а я все совал ей дневник Инги и говорил «Это ваше!». Над ней и тогда был нимб от этой простой электрической лампочки, как сейчас.