Я стоял и смотрел в окно, когда меня легонько в бок толкнул Кира.

— Старик, — сказал он. — Решать тебе, конечно. Но ты бы, что ли, пожалел ее.

— О чем ты?

— Посмотри вон туда. Видишь, где фонарь не горит?

— И что там?

— Это Инга, — совсем тихо сказал Кира. — То есть — это ее машина.

— Хочешь, чтобы я вышел один? — я посмотрел ему в глаза.

И он не отвел глаз. Он просто сказал:

— Разумеется. Кто знает, что у нее на уме?

Никто. Кроме нас. Нас уже было много, но это ничего не меняло. Как началась эта история, так и заканчивалась. Только ощущение бега по замкнутому кругу иссякло, вероятно, в связи с приближением точки икс: дуга описана, вот он и круг. Смешно. Сначала я думал — нет, все это бред. Потом стал постепенно вникать в детали и обстоятельства и поверил. И сразу следом за этим пришла мысль, что раньше-то я не знал. А теперь — вон какой козырь у меня в руках. Теперь я знаю, а значит, смогу все изменить. Но если не все, то хотя бы что-то в главном. Ну как-то перехитрить обстоятельства. Я усмехнулся.

Теперь у нас с Ингой было одно чувство на двоих: ничего нельзя изменить. Глупо было бы думать, что Карский ни о чем не догадывался. Особенно после того, как она поставила его перед выбором. Между невозможным и нежелательным. Он знал, чем рискует. Разумеется, он не догадывался, что Лиза последует за ним. Иначе призадумался бы. Как я. А так как не знал, то и поставил на кон свою жизнь. Видно, предчувствовал, как поэт, человек с тонкой душой, что погасшее солнце воскресить нельзя. Оно не загорится вновь, если попробовать схитрить, оно погаснет навсегда, даже если попробовать притвориться.

А Яшка знал ли? Про погасшее солнце — точно знал. Интуитивно поддерживал его огонь. Не понимая. Но если бы и понял, то вряд ли стал бы другим.

— Мы все знаем, что у нее на уме, — сказал я. — Цирк!

Цирк. Арена. И взмыленная лошадь, уставшая скакать по кругу. Мне надоело знать, что меня хотят убить. Мне захотелось посмотреть, как это будет.

— Я выйду потихоньку, — сказал я. — Ты присмотри за Евой. Запри ее, в конце концов, если что. А уж если совсем что…

— Мы все присмотрим. И мама Евы…

— И она тоже?! — удивился я.

И Кира кивнул.

Хотя, если честно, я уже ничему не удивлялся. Устал удивляться. Мог бы и сам догадаться. Эта нелепая канарейка. Этот неслучайный рассказ.

Мы живем в мире, где все всё знают. Только не понимают, что с этим знанием делать.

— Может быть, для нее это все-таки не судьба, — неуверенно предположил Кира. — Я себе не прощу, если с ней что случится.

— А меня не жалко, выходит?

Кира усмехнулся, но вышло криво, нервно.

— С тобой, может, еще все будет хорошо. Только под машину ее сам не лезь, уж, сделай одолжение. И вообще, не думай о том, что она должна сделать. Думай о том, чего хочешь ты.

— Я пошел.

Пока холодная решимость, которую я еще не распознал и не диагностировал, не покинула меня, я шагнул в коридор.

— Направо, вторая дверь, — громко сказал Кира. — Свет включается внутри помещения. — И шепотом добавил:

— Налево до конца. Постарайся не хлопнуть дверью.

Я вышел и, не задумываясь, стал спускаться. И только тогда почувствовал что у меня внутри: так, наверно, солдаты поднимались в атаку в разгар боя, не имея не только никаких шансов, но и глядя в глаза тому, что неизбежно. Холодное и ясное утро таким бывает. Когда просыпаешься и видишь все так отчетливо, как никогда. Каждый предмет четко очерчен, ощущаешь трехмерность пространства в каждом кубометре воздуха.

Я спускался и не то чтобы видел, но чувства наплывали те же, что и в тех снах, когда я просыпался как от удара. Но холодно теперь не становилось. Я совсем замерз. Как анестезия. Всей души и всего разума.

Я резко открыл дверь подъезда, встал под самым фонарем, чтобы она могла меня видеть.

Она вышла из машины. Я сделал шаг в ее сторону.

— Это снова случилось, — крикнула она мне. И, уже подойдя ближе, повторила: — Я ведь предупреждала.

— Я не люблю тебя, Инга, — сказал я.

Мне очень хотелось успеть сказать ей самое главное. Если уж ей так нравится таскать за собой из одной жизни в другую память о своих неудачах, то пусть получит еще и это. Меня грела мысль, что с этим, как и с остальными воспоминаниями, она уже не сможет никогда расстаться. И может быть, если успеть расставить все точки над «и», рано или поздно именно эти воспоминания сыграют свою роль и все изменят. Я знал, что у меня нет шанса ни теперь, ни, тем более, в следующей жизни, где не будет тетушек Киры и, может быть, даже его самого, где Инга, то есть совсем уже не Инга, но по сути — всегда Инга, не станет экспериментировать с дневником, ни за что не даст мне его прочесть.

Но то, что я сейчас намеревался ей сказать, она не забудет, не сумеет забыть и потащит за собой, быть может, как еще одну гирю, тянущую ее на дно.

— Я никогда не любил тебя. И никогда не полюблю. Проживи ты еще хоть тысячу жизней, стань самой ловкой обманщицей, самой опытной любовницей, у тебя ничего не выйдет. Может быть, в какой-нибудь жизни я даже женюсь на тебе, и одним несчастным человеком на свете станет больше, может быть, у нас даже в другое время родятся дети и умрем мы в один день, как пишут в книжках. Но я все равно всегда, везде буду искать Еву. И знаешь, что я тебе скажу? Бог меня любит, потому что в каждой жизни я буду ее находить.

Мне показалось, я успел многое. Но и ей, наверно, показалось, что я слишком многое успел сказать. Если и были у нее какие-то колебания, то где-то в середине моей речи она с ними покончила, потому что рот ее ожесточился, а в глазах откровенно светилась злоба и тоска — самая гремучая смесь на свете. Пистолет в ее руке сверкнул под фонарем так по-киношному, что я рассмеялся. Никогда не видел оружия вблизи, поэтому оно казалось мне ненастоящим. Не в том смысле, что бутафорским, поддельным, а просто не настоящим — вещью, которой нет места в моем мире.

Женщина, которой нет места в моем мире, держала в руках вещь, которой нет места в моем мире.

Вот и все.

И руки у нее дрожали. Прямо-таки тряслись у нее руки. Я посмотрел ей в глаза в последний раз, в самое средоточие этой тоски, и мне показалось, что там еще и страх, потому что языки пламени уже танцевали где-то за первым пределом ее сознания, адское пламя уже подбиралось к ней и непременно подберется. Если ты стал ненасытным духом, то до чистилища тебе — один шаг. И, глядя через эти глаза в самую сердцевину ее несуществующей души, туда, где стояли другие такие же — Вера, Розалия, — как будто всем им вместе, я сказал:

— Ничего у тебя не выйдет.

А потом повернулся к ней спиной и сделал шаг в никуда.