на длинной палке песок, прилипший к спине и бокам. Слон захрюкал от удовольствия. Бывало, старая слониха, его мать, водила его маленького на пустынную отмель реки, посыпала песком и, набрав в хобот воды, поливала, пока серая кожа его не становилась гладкой и блестящей.

Человек с метлой кричал что-то, указывая то на его голову, то на его ногу. Ну, понятное дело: где же ему, недоростку, достать до слоновьих ушей. Слон подогнул колени и лег. Человек, поливая его водой и посыпая чем-то, похожим на песок, вымыл, вычистил огромную голову, уши, хобот. Это было очень приятно. Слон охотно подставлял вытянутую ногу, чтобы по ней, как по лестнице, человек мог забраться к нему на шею, на спину и лазить по ней, сколько ему хотелось, везде — до того места, где тогда, в ту ночь ударило дерево. Там образовалась черная лепешка с большой поднос величиной. Если человек ее трогал, слон брал его хоботом, ставил на землю и сердито фыркал и пищал: он не желал убивать человека, но не позволял делать себе больно. Лепешка, впрочем, съеживалась и постепенно исчезала с каждым днем.

Переход из клетки в вагон, из вагона по улицам сквозь шум и возню людей — такой переход стал для слона привычным делом. Погрузка на пароход немножко напугала. Клетка со слоном вдруг взвилась куда-то высоко в воздух. Это ее подняли краном. Кончилось все благополучно: дали есть, пить и вычистили. Другой человек кричал другие слова, но так же, как и тот, указывал слону на голову, лазил по ноге и приятно хлопал по спине метлой. Не все ли равно, какие слова? Пусть кричит и лазит.

Сколько клеток, сколько вагонов сменилось, по каким дорогам, какие страны проехали, — это опять-таки все равно. Ясно, что в прохладную тень леса слону не вернуться никогда.

И он ел, пил, спал за решеткой зоопарка. Ее чугунные палки, вделанные в камень, он мог бы согнуть так же легко, как сломать жерди той деревянной клетки, в которую его поймали. Тогда он был слоненком ростом с быка, весил 60 пудов. Теперь, через десять лет, он стал вдвое тяжелее и вырос; для него за решеткой выстроили из серого камня особый дом, куда он, огромный слон, уходит спать или просто постоять спокойно в одиночестве, отдохнуть от непрерывно идущих мимо зрителей.

Одно время кормить его и чистить клетку приходил плохой человек. Он злобно кричал что-то отвратительное и без всякого толку постоянно угрожал схватить острым крючком за хобот. Конечно, очень просто и отнять крючок и убить обидчика одним толчком ноги, но для чего это делать? Убежать некуда. Слон смирно жевал сено, окачивался из хобота водой и, принимая от зрителей мелкие монеты, передавал их служителю.

Он выучился различать деньги: за очень маленькую желтую медяшку служитель дает картофелину, за большую — две — три, а за белую серебряную монету отсыплет десяток. Свое удовольствие слон выражал чем-то вроде хрюканья: особенный, чудовищный звук дрожал где-то в глубине его серой туши. Когда слону что-нибудь не нравилось, он шумно дул хоботом, фыркал и пищал.

«Джолли!» С этим словом к нему почему-то обращаются все, называют его так. Ну, пусть Джолли.

Однажды ночью слон подал свой полный голос. Он разбудил всех. Зарычали медведи, рявкнул лев, и вой волков слился с криком взметнувшихся птиц. Служитель прибежал, ругаясь, к клетке слона.

— Чего орешь? Тут тебе не Индия. Молчать, а то вот!

Он вбежал в клетку, протягивая крючок. Но слон, эта серая неподвижная груда, схватил ненавистного человека с такой быстротой, что тот не успел даже крикнуть. Хобот выбросил его из клетки, как муху, как клочок сена.

А слон бешено трубил, и страшный звук, неслыханный в городе, наполнял весь сад, несся по улицам.

Около клетки суетились: поднимали служителя, упавшего счастливо в кусты.

— Что случилось, Джолли? — кричали взволнованные голоса.

Как будто он мог что-нибудь ответить! Почувствовал ли слон, что он достиг расцвета могучих сил, что пришла пора ему крикнуть, как кричат его сверстники во мраке джунглей? Вспомнил ли, увидел ли он во сне ту страшную ночь плена, дым факелов и дикий крик? Или заболела спина, ушибленная тогда деревом?

Утром его каменно-прозрачные глаза по-прежнему спокойно посматривали на зрителей. Он принимал деньги и как ни в чем не бывало покупал на них картофель у нового служителя.

Этот не ругался никогда, не курил (этого Джолли терпеть не мог), говорил ровным тихим голосом. И слон скоро стал понимать каждое его слово. Правую или левую ногу поднять? Показывать не надо, — достаточно сказать: порядочный слон знает, где право, где лево. Подвинуться на шаг, на два? Это как угодно. Взять человека на спину? Можно, очень просто, вот! Уйти совсем, к себе в слоновью комнату? Извольте!

— С Джолли дело неладно, — сказал, придя в контору зоопарка, служитель, — он по ночам плачет и все на спине у себя чего-то ищет.

Вот чепуха, вот выдумки! Плачет слон? Что же может быть у него на спине?

Собрали врачей, осмотрели драгоценное животное со всех сторон от хвоста до конца хобота, где шевелится странно нежный палец. Слон ложился, переворачивался с боку на бок, показывал подошвы и сгибы всех четырех ног. По серой спине ходили, стучали кулаками, ногами, становились на нее сразу четверо. Все в порядке. Здоров слон. Вдруг страшный рев опять взбудоражил ночь.

— Друг ты мой милый, — говорил, держась за хобот, человек, — что с тобой? Вот беда. Ты все понимаешь, тебя не понять.

А слон сидел и трубил. В джунглях слоны трубят, когда зовут на смертный бой соперников. Тут драться было не с кем, но слон видел перед собой смерть: задние ноги его не действовали. Он отказался от корма.

— Да ты хоть выпей, — уговаривал друг, — ну выпей чуточку, Джоллинька.

И подставлял ведро. Но слон только дул на воду. К вечеру он стал на колени, простоял так часа два и повалился на бок. Тучи мух вились над ним.

— Пролежни образовались, — сказал врач, — везде, где складки кожи, у него раны. Жарко. Тяжесть страшная. Спасенья нет; надо его усыпить.

Слон лежал спокойно. Недвижно каменный глаз его, прозрачный и светлый, не отрываясь смотрел на человека, державшего его за хобот.

— Джоллинька, ну что уж тут, деваться некуда, прими лекарство, ну сделай милость, выпей для меня, — плача уговаривал друг.

Слон повернулся, тяжело волоча безжизненный зад, стал на колени, взял хоботом из рук друга бутылку и опрокинул ее себе в рот. Отбросив пустую, он вытянул