Миронов был уже не только зрелым актёром, но и зрелым режиссёром. Это в Театре сатиры понимали все – от осветителя до художественного руководителя. Да и за пределами театра тоже было ясно, что Андрей Миронов успел состояться как режиссёр.

Андрей настолько отдавался режиссуре, что до определённого момента на репетициях пьесы свою роль Клаверова играл «запасной» актёр Александр Диденко. Та одержимость, с которой Миронов работал над своей новой постановкой, была для него, жившего под девизом «Работать, работать и работать!», в порядке вещей. Лишь иногда, кокетничая, он мог упрекнуть себя в лени, но это было неправдой. Миронов работал всегда и везде, он жил своим творчеством и творчество было его жизнью.

Увидев первое действие будущего спектакля, Плучек совершенно неожиданно для всех и в первую очередь для самого Миронова подверг работу актёров и режиссёра суровой критике, можно сказать – перечеркнул все их старания.

Главным упрёком стало мнимое самомнение Миронова как режиссёра, который вместо камерной постановки имел дерзость замахнуться на нечто супермасштабное, грандиозное.

Кроме того, Плучеку не понравилось сценическое оформление пространства, которому, по задумке Миронова, предписывалось быть максимально открытым. Короче говоря, всё было не так только потому, что… всё было не так. Все понимали, почему Плучек так поступает, но несправедливость упрёков и жёсткость, нет, скорее – жестокость, с какой они были высказаны, поражала.

Миронов изо всех сил старался держаться спокойно, но было видно, каких усилий ему это стоит. Он переживал, переживал страстно и глубоко, но тем не менее нашёл в себе силы продолжить работу над «Тенями». Правда, кое-какие изменения всё же внёс.

«Обращение Московского театра сатиры к пьесе М. Салтыкова Щедрина „Тени“ – уже событие, – напишет в 1987 году критик Марина Мурзина. – Обнаруженная в архивах писателя лишь в 1914 году, эта „драматическая сатира“ ставилась крайне редко. В спектакле, поставленном Андреем Мироновым, главное не погоня за поверхностной и хлёсткой злободневностью, а попытка вскрыть нравственный смысл пьесы.

Главную роль – преуспевающего молодого генерала, директора департамента Петра Сергеевича Клаверова, сгоряча увлёкшегося идеей „просвещённой и добродетельной бюрократии“, – исполнил А. Миронов. Монологом Клаверова начинается и заканчивается спектакль. Одни и те же слова о „тяжком времени“, когда старое ещё не отжило, а новое не пришло на смену, когда так трудно определиться человеку, звучат у актёра по-разному. В начале – как раздумье, не без искренности, как попытка высказать сокровенное. В финале – как пустая болтовня, заканчивающаяся опереточным триумфом оратора: его уносят на руках восторженные слушатели… Актёр не то чтобы „приподнимает“, но очеловечивает образ, а жанр не всегда выдерживает это, и в итоге трактовка роли не всегда соотносится с заявленной стилистикой спектакля, в лучших своих сценах доносящего глубину и своеобразие щедринской „сумасшедше-юмористической фантазии“»[65].

А вот отрывок из интервью Миронова, данному журналистке Наталье Лагиной, сотруднику журнала «Театр»:

«А. М.Когда я только увлёкся замыслом постановки „Теней“, то был немало удивлён, узнав, что маститые щедринисты, бывшие свидетелями успеха постановок „Теней“ почти сорок лет назад, не разделили моего энтузиазма. У них, как я понял… вообще отношение к пьесе достаточно негативное. И при этом они ссылаются на самого автора, который глубоко запрятал эту пьесу и никому её при своей жизни не показывал.

Н. Л.Считая её неудачей. Ситуация, в чём-то аналогичная чеховскому „Платонову“… Но видимо, приступая к постановке, вам понадобилась гигантская предварительная работа над текстом пьесы. Я недавно перечитала её и схватилась за голову – по четыре плотные страницы монологов, не говоря уже о немыслимо объёмных посланиях Шалимова! Значит, пришлось вам прежде всего заняться какой-то почти исследовательской работой, а не просто даже редакцией?

А. М.В редактировании мне очень помогла завлит нашего театра Марта Яковлевна Линецкая… Но всё равно я изначально увидел в этой пьесе… то, что меня-то как раз привлекло и что, вероятно, осложняет её восприятие. Идёт это, наверное, от жанра, который Салтыков-Щедрин сам определил как драматическую сатиру. Я не знаю, насколько правильно я его понял. Не сатирическая драма, а драматическая сатира. От перемены мест слагаемых вроде бы сумма не меняется, но смысл в данном случае резко меняется. Это и драма, и, может быть, мелодрама. Это пьеса, которая ушла, предположим, от Гоголя, но в ней есть и Гоголь, и Достоевский, и Островский. То есть так получилось, что в ней вроде бы всего много и всё есть. Что, быть может, и сбивает с толку, когда идёт речь о её постановке.

Н. Л.То есть, с одной стороны, всё-таки определённый сюжет, драматическая или мелодраматическая история, а с другой – сатирический момент той самой публицистичности, которая заложена внутри.

А. М.Сатира заложена именно в публицистичности и во всех этих пространных монологах – это я почувствовал сразу, это же подтвердили Акимов и Дикий, ставившие „Тени“. И это не может быть впрямую сатирическим, шаржированным, гротесково-буффонным и ярко выраженным комическим зрелищем. А с другой стороны, это не может быть и чистой мелодрамой, историей обольщения, падения женщины. То есть не может быть и чисто бытовым действием.

Н. Л.Сложный поиск „вколотой середины“… А у вас в спектакле всё это чётко, видно даже в изобразительном решении. Например, в уходе от привычного павильона…

А. М.Вы называете именно то, что было не сразу и не всеми воспринято. И сейчас внутри театра бытует точка зрения, что художник Олег Шейнцис задавил спектакль и режиссёра. Я с этим категорически не согласен, потому что, уведи мы всё это в павильон и в быт, этот быт ещё сильнее вылез бы… Чёрт его знает! Тут дело, видимо, в пропорции публицистичности и драматизма. Может, как раз публицистичности и не хватает.

Н. Л.Но с другой стороны, мне кажется, что на сегодняшний день слишком выраженная публицистичность иногда чревата назидательностью. Ну, не победили мы то количество информации, то количество всего, что мы видим, слышим и наблюдаем вокруг… Если пять-десять лет назад любое откровение воспринималось как некий подарок и люди жаждали получить его, то сейчас всё это по-иному, сегодня это…

А. М.Мы имеем каждый день в журналах, газетах, по телевидению, вернее же – в повседневной жизни… И я с грустью сознаю: даже прочтя „Тени“ чуть больше года назад, не могу не признать, что этот год с небольшим поменял многое в восприятии пьесы. И когда поначалу мы с Линецкой пытались что-то с ней сделать, как-то её редактировать и обжать, какие-то вещи казались нам совершенным открытием в плане удивительно точных современных попаданий, современных ощущений, – всё воспринималось очень живо и колюче. Сейчас несколько иное. Время многое прояснило и обогнало…

Н. Л.Но тогда вы уже прочли пьесу. А что побудило её прочитать? Вы её раньше знали?