С чем связано постоянное впадание в жизненные перемены? Почему время от времени становится душно внутри отмеренных границ? Они давят, но человеческая личность, пусть даже непредсказуемая и бесконечная, обычно довольствуется слабой инерцией каждодневности. «Я» как будто отделяется фанерной стенкой, не желая усложнять нам жизнь. Нас не касается то, что происходит за перегородкой. Но вот в один прекрасный день кому-то хочется ее сломать, выйти на брезжущий таинственный свет за ширмой, пусть идти до него придется годами, и однажды, может быть, вспыхнуть в нем, взвывая от боли, обдавая себя самого запахом паленого мяса. При встрече с подобным светильником возможен и мгновенный взрыв, так как некоторые из нас непредсказуемо носят в себе тяжесть тротила.

Но было и другое объяснение. Во всяком случае, порой меня упрекали в бегстве от себя.

Да, глядя на все глазами психотерапевта, можно было сказать, что, однажды оторвавшись с кровью от сырой марлевой безысходности моего родного города, мне было страшно туда вернуться. Отсутствие прежней личности позволяло мне дышать глубже и видеть ярче.

Но, может, все было и менее логично. Может, думала я, меня просто случайно подмяло механизмами истории, примагнитили новые великие переселения, и добрые люди выловили меня неводом у римской клоаки.

Когда-то в ней были найдены останки женоподобного юноши Себастьяна, и многие нашли там свой последний приют.

В ту пятницу Надя увела меня гулять, а когда мы вернулись, мать, неожиданно пришедшая к нам еще утром, а сейчас нервно курившая у окна, стояла рядом с каким-то очень высоким, худым человеком. Он улыбнулся и поднял меня так, что я, наконец, смогла дотронуться до лампы. Потом поставил меня на пол и тоже закурил. Усевшись на табуретку, он стал смотреть во второе окно. Так из него могло быть видно только небо, ведь мы жили на каком-то высоком этаже, но он смотрел и смотрел.

– Ну-ка, подними меня еще, – предложила я ему.

– Детка, ласточка, посмотри, как папа устал, – прозвенела Надя.

Человек улыбнулся, встал, поднял меня, и я поняла, кого мне напоминала улыбка Гагарина.

Но, видно, сегодня никто не хотел со мной играть. В воздухе проезжали невидимые танки.

Я взяла белый эмалированный тазик. Горячую воду из только что вскипевшего чайника мне разбавили холодной, и я подошла к высокой фигуре. Осторожно поставила тазик у его ног. Сняла с него ботинки и попробовала стянуть черные носки. Они омерзительно пахли, но все равно я упрямо стаскивала их, в то время как он, оторвавшись, наконец, от созерцания окна, рассказывал что-то и то и дело поправлял падающую на лоб длинную прямую челку светло-каштановых волос. Сидя перед ним на корточках, я поставила его босые ноги в тазик и терла их, погружая ладони в быстро мутневшую жидкость. Сквозь зазор между покрашенными зеленкой и марганцовкой коленками я смотрела на узкие и длинные ноги в тазу, которые напоминали ступни великана, семимильно шагавшего по земле.

Человек курил и односложно обменивался репликами с матерью. С огнем в зубастых ртах они казались двумя готовыми к бою чудовищами.

– Теперь мои руки воняют, – неожиданно громко сказала я в напряженный и дымный воздух. – Мне нужно срочно помыть вот эти руки!

– Что это с ней? Она никогда себя так не вела, – говорили обо мне женщины, как будто бы меня не было рядом.

– Руки воняют, все воняет! – орала я в ужасе от самой себя.

Потом мы шли по морю с высоким. Он шагал впереди и время от времени оглядывался на то, как я тороплюсь вслед. Под холодным солнцем блестела золотая пряжка на его брючном ремне. Черные ботинки оставляли в песке огромные следы.

Начинался шторм. Средь воды на песчаном островке камней одиноко чесалась клювом растрепанная, с всклокоченными перьями чайка. Все остальные уже улетели из начинающейся осени в другое лето, а она распухала от какой-то болезни. Ее одиночество было непереносимо. Мы сели на бревно. Волны буянили и выплескивались из границ, касаясь моих сандалий. Прохладный беловатый камень контрастировал с коричневой кожей моей руки.

– Смотри, какая чайка, – показал он мне на это растопыренное чучело, и через секунду я увидела, как птица всколыхнулась, подскочила и упала. Камень, вырвавшись из моей ладони, пролетел над морем и угодил ей прямо в отставленное крыло.

– Ты что?! Зачем ты?! – Он задохнулся вопросом и схватил меня за руку.

В рыданиях, вся красная, я брела домой вслед за высоким. Мне хотелось бежать вперед, вихляя раненым телом, упасть подстреленной на песок, глядя в лица остановившихся на минуту прохожих, а потом неподвижно уставиться в небо, словно герой одного еще не виденного мной фильма.

Все шло наперекосяк, солнце уже не так грело, деревья желтели и облетали, на горах лежал туман, и море больше не было ручным.

Итак, умерев в глазах своего бывшего общества и не найдя подтверждения своего существования в новом, я все же уклонялась от смерти физической. Не покладая рук и ног, отлетая по первому посылу в совершенно новую область, однажды, задержавшись там ненадолго в виде продавщицы, я оказалась в двухэтажном магазе постеров и всякой китчевой мишуры. Рядом с ним, на перекрестке (который, по понятиям этой страны, считался площадью) возвышался на подиуме ступеней фасад первой церкви иезуитов. За маленькими деревянными дверями распахивалось пространство под стать бальному залу, заполненное мерами и подвижными формами, которые изо всех сил пытались высвободиться из многоцветного мрамора. Нередко я заходила туда, чтоб убедиться в архитектурном устройстве мира. Пройдя через отсеки капелл и ризницу, я упиралась в иллюзорный коридор, выдуманный монахом Андреа Поццо. Он казался намного длиннее, чем был на самом деле, и за последней из нарисованных колонн начинались вовсе не манящие бесконечные дали, а глухая стена. Наверное, это была метафора самой жизни.

Очень быстро за тупоумие меня сняли со спокойной работы на видном месте, где сперва мое присутствие казалось более выгодным: длинные ноги, светлые глаза, пухлые губы, достойный размер груди, крупная выпуклая задница могли раскошелить, на их взгляд, больше покупателей. Но после того как я, ошибившись в расчетах постерных рамок, сделала это в пользу клиента, меня поставили мальчиком на побегушках. Нетрудно было выучить все постеры наизусть, большинство из них помнилось по музеям, репродукциям и кино, так что вскоре только по виду и нескольким словам входящего я могла угадать жанр, сюжет и цену картинки, которые ему стоило предложить или он сам попросит. Например, в медицинские офисы часто заказывали Кандинского, особенно позднего, молекулярного. Гинекологи брали Климта и Шилле, как будто им и так было мало, архитектурные студии любили «Обеденный перерыв на Нью-Йоркском небоскребе», одинокие юнцы заглядывались на женщин Нобуеси Араки и на всяких пинапок, а одинокие девушки – на портреты красивых актеров. Грустные геи зависали над «Каином» Вильгельма фон Гледена, более уверенные предпочитали Херберта Листа. Владельцы квартир на побережье выбирали Серра и Сезанна, а городские отельчики – изображения деревьев и ваз с цветами. Оптики брали малых голландцев, парикмахеры любили Хельмута Ньютона, а владельцы спортзалов – Херба Ритца. Бармены, как один, хотели Хоппера, траттории и пиццерии предпочитали кадры из фильмов с Альберто Сорди и Тото, поедающими макароны, или с Анной Маньяни, когда, взлохмаченная и дикая, она вызывающе смотрит, смеется или куда-то бежит. В школы, больницы и вообще на все врачебные нужды хорошо шли Малевич и Миро. Ротко однажды уехал в студию психолога, а в другой раз почему-то – в институт слепых. Психологи колебались между зрелым Пикассо и Ван Гогом, а Гогена вместе с Ренуаром забирали в круизные лайнеры. Анри Руссо хотели в детские сады. Для зубоврачебных кабинетов подходили морские виды, особенно такие, где одиноко среди бурной пустоты волн белел маяк или, противопоставляя себя вою бормашины, по заливу неслышно скользили лодочки.