Осока резала руки. Ходили черные огромные ботинки друга матери и ее белые босоножки. Мои смуглые коленки ползали по траве. Как отыскать в зелени крошечную, перепуганную, уставшую звать на помощь, а главное – зеленую Олю?

Деревянная пирамидка зеленой елочки с болванкой головы и нарисованными на ней голубой косынкой и карими пятнышками глаз – такой была Оля, однажды потерянная на прогулке. До этой секунды она всегда была рядом: под подушкой, в кармане или у тарелки с утренней кашей.

Трагедия несчастной Оли, оставленной в лесу. От моего собственного воя у меня разболелась голова.

А ведь ничто не предвещало, что вот так, посреди пронизанного солнцем дня может случиться что-то страшное. Вот и сегодня, тепленькая, она то лежала в ладони, то переходила в карман кофты, и эта веселая прогулка означала так много именно благодаря ей. Загадочная, почему-то в платочке, как девочки из деревни, и строгая.

«О-ля-ля́!» – любила восклицать Надя.

О-ля-ля́, Оля!

«Ладно, – сказали мать и ее друг, – погуляет и вернется».

И действительно, Оля вернулась. Вновь обретенные друг для друга, мы обменялись долгими взглядами. Мои смуглые щеки были все еще исполосованы слезными подтеками – замызганная мордочка потенциального Пятницы, присягнувшего на верность. Олина физия была, как всегда, круглой и самодостаточной, но, несмотря на радость встречи, я заметила, что на месте больших и карих у нее теперь были голубые и маленькие глаза.

Хотя ее деревянный лик был непроницаем, приглядываясь к ней все внимательней, я решила, что то ли Оля изменилась после своего бегства, то ли это уже была не Оля. Видно, другое существо вошло в ее тело, и выдавали его как раз недобрые голубенькие глазята.

«Глаза есть зеркало души», – как-то обронил отец.

У души есть зеркало. У стен – уши. Глаза, получалось, были не мои, а принадлежали душе.

Но где была эта душа? Никто ее никогда не видел, хотя она оставляла принадлежащие ей зеркала на лицах, как я оставляла своих кукол в траве.

Теперь Оля больше не делила со мной завтраки и обеды, не спала под подушкой и не смотрела подолгу в зеркало, размещенное на моем лице душой. Догадываясь о ее коварстве, я все же не решалась забыть ее на очередной прогулке. С некоторых пор она перекочевала в коробку с карандашами, и, когда я открывала ее, Оля лежала там неподвижно.

Отец, походив из угла в угол моря, избороздив шагами всю набережную, опять уехал в свою командировку. Я вспоминала о нем и о своем проступке, когда в общежитии на кухне моряки заводили в который раз: «Летят белокрылые чайки, привет от родимой земли, и ночью и днем в просторе морском стальные идут корабли». Изо всех сил ладонями я затыкала уши и перекрывала слова песенкой про лохматого пса или Розину.

Мне больше не нравилось ходить на работу. Дядя Гриша-Капитан там больше не появлялся, смеялись гораздо меньше, стало прохладно, и Котяра не выходил по делам.

На улицах оставались еще тетки в шлепанцах и халатах, но веселые люди в белых костюмах и соломенных шляпах, с фотоаппаратами, говорящие на непонятных языках, исчезли почти сразу после того, как Гриша-Капитан с моей матерью покусились на своих братьев. На набережной уже никто не танцевал. Пляжный народ разъехался.

Тьма наступала теперь гораздо раньше. Вдруг все вокруг меркло, и потом за секунду раскрывался черный парашют, и ночь падала на город. Птицы собирались в полет. Земля тоже потеряла свой зеленый покров, и стало видно, что кое-где она ноздревата, полна ходов и выходов. Полевые мыши и сурки готовились к холодам. А нам что оставалось делать?

Белый пароход, наполненный людьми, плыл и плыл, пока не превратился в белую точку. Леса лысели и становились все ярче. От их красного и желтого становилось грустно. Последний раз мы вышли на набережную. Восход был наполнен ветром. Издалека лишь гранитный гигант показался мне родным. Со всех ног я побежала ему навстречу, но, как всегда, когда я приблизилась, напротив моего лица был только темно-розовый постамент.

Это была моя первая ночевка у Дарио. Всю ночь в комнате напротив проходила оратория. Сначала, как всегда, бубнил, орал, ругался на разные голоса телевизор, потом сладострастно стонал Дарио, затем началось открывание и закрывание входной двери. Ночной наряд филиппинцев без устали поддерживал жизнь всего лагеря. Разговаривали вполголоса, сливали воду в туалете, шуршали и когтили под моей дверью, пытаясь войти. Я задвинула ее тяжелым креслом, но мысль о том, что я могу оказаться в кровати рядом с нежеланным соседом, так овладела мной, что я просто пролежала, глядя на оранжевый светофор и, слава богу, постепенно светлеющее окно.

Только утром я поняла, что совсем не шум мешал мне заснуть. По моим рукам и ногам шли красные ровные тропинки укусов. О, святые Астейо и Павел, в кровати были клопы! Когда я сказала об этом Дарио, он совсем не удивился: «Букашки? Ерунда! Они уйдут. Если хочешь, помоем кровать мылом». Он хлопотал на кухне. Кофеварка нежно бурчала. Аромат, который сопровождал его всю жизнь, вселял уверенность в существовании вечности и справедливости. Филиппинцев во время священной церемонии поедания кофейно-молочной похлебки с размоченным в кашицу печеньем, конечно, рядом быть не могло. Демократизм Дарио перед лицом такой святыни, как кофе, сдавал.

«Садись», – обернулся он на меня от плиты суетливым, общипанным воробышком и указал мне на чистую чашку.

Подобный подход к ужасному факту окончательно выбил меня из и так еле видной колеи. Мои книги, перевезенные из Ребиббии, все еще были в ящиках. На полу у стен валялись мешки с вещами. Лихорадочно я запихала белье, ванные принадлежности и несколько наугад вытащенных книг в рюкзак и выбежала на улицу.

Я шла по длинной, спускающейся вниз улице мимо коричнево-позолоченных платанов. Били колокола. Был День Всех Святых.

Болтаясь без дела, я забрела в совершенно другую часть города и в электромагазине, куда мне нравилось порой заходить, сразу на нескольких включенных телеэкранах увидела площадь моего детства в снегу. Снег шел там точно так же, как когда-то, и грустно мне стало, что только виртуально вижу места своих детских игр и юношеских поцелуев, юношеских игр и детских поцелуев. Ссор, примирений, открытий, бессонных ночей. В те времена почему-то я не чувствовала мороза даже в тонких капроновых колготках. Было, однако, в этой родной площади уже что-то и чужое, официальное, что смягчило мою жгучую боль в клетке. Грудной и вообще.

На другом экране рассказывали, что южный город, куда меня занесло несколько лет назад, имел древнюю историю. Хотя от нее голова шла кругом, не так давно он был полон садов и огородов и даже сейчас иногда напоминал деревню. Лишь недавно мэрия запретила держать в нем домашних животных и птиц, хотя по-прежнему собирали урожай с фруктовых деревьев, и по утрам откуда-то кукарекал контрабандный петух.