пороге. Может, в этом и заключалась главная разница между миром деревянных домов и миром землянок?

Вскоре она стояла у окна кухни и выжимала тряпку в ведро с водой, но машинально отложила ее, увидев, кто шурует через неогороженный тун Мадамина дома. Это была Метта из Мучной хижины, отощавшая, с лицом, будто обтесанным – словно сам призрак голода в праздничном наряде, потому что на ней, как и раньше, была все та же серая головная повязка и все то же шикарное черное пальто до пят, мужественно добытое ее сыном Бальдвином у британского экипажа после восемнадцатого стакана. Халльдоура поспешила получше спрятаться, потому что сомнений не было: если уж Метта увидит ее за стеклом, она немедленно прибежит под окошко спросить, нет ли у них «остатков из Мадамина котелка, нам, беднякам убогим, пожевать? Мой-то Бальди ужасно голоден».

Экономке было неприятно отказывать ей в куске, но неприятны были и мысли, которые следовали за этим: эта женщина в пальто – на самом деле не кто иной, как нетрудоспособный член сельской общины, хотя и называется самостоятельной главой семьи, и у нее двое детей в лачуге размером не больше здешней гостиной, и она вообще-то сама виновата, что имела несчастье обзавестись ребенком, к тому же дважды, не прибегнув при этом к соответствующим средствам, какие в ходу у женщин. А со временем ее сын стал вечно голодным захребетником и только жирел, в то время как нищета обгладывала его мать и сестру. Халльдоура заглянула за оконную раму и увидела, что привидение в пальто прокосолапило через тун на запад, держа курс к северу от церкви, а под концами повязки, трепетавшими у нее позади при студеном осеннем ветре, у нее обозначался горб. И вдруг экономка ощутила жалость к этому докучливому созданию, ей захотелось распахнуть окно и помахать ей плохо обглоданной костью, однако она этого не сделала, а удовлетворилась тем, что стала лелеять про себя слова, всплывшие в ее сознании: «Конечно же, сейчас не самые лучшие годы, чтоб быть женщиной в Исландии».

Глава 17

Новости на двух этажах

Мадамы допили кофе и сели в гостиной за рукоделие – вышивку и вязание крючком. Пастор остался один за столом в столовой и какое-то время смотрел в окно на фьорд. «Мона» – железнобокий пароход, плавающий вдоль побережья, – бросила якорь посреди Затона. Эта плюющая белым махина была слишком велика, чтоб пристать к новому причалу во время отлива: нововведение устарело в одночасье.

Он увидел, как хреппоправитель и причалоначальник Хавстейнн спустился в свою разъездную лодку, проворный в движениях, при фуражке: действовать надо было расторопно, потому что капитаны кораблей, курсирующих вдоль побережья, всегда так нетерпеливы. «Мона» шла с Западных фьордов – и, конечно же, писем у нее на борту, как всегда, не было. Сейчас снова почти настала зима – прошел без малого год с тех пор, как он послал ей последнее письмо. Какой прискорбный конец многообещающего сватовства!

Вошла экономка с дымящейся чашкой кофе и поставила ее перед пастором, а он даже не заметил ее. А сделав три глотка, поднялся к себе наверх, сел за письменный стол и стал пытаться вести себя по-пасторски. Он вынул книгу с записями домашних визитов, которую хранил у себя дома, и переписал в нее из своей побитой непогодой записной книжки вчерашние имена, общественное положение и характеристику.

«Гест Эйливссон, воспитанник, 12 лет, хорошо грамотный, очень способный паренек».

На последней странице он обнаружил ноты – мелодию, которую записал от Рёгнвальда Летнего Солнышка у стены, поросшей желтой травой, с утра, пока Лауси сколачивал гроб бесскотинному хуторянину Эйнару. «Матушка в хлеву, в хлеву. Не тужи, не тужи». Ему было бы нелишне снова встретиться с этим мужиком и порасспрашивать его получше – наверняка он был просто кладезем рассказов и песен. Но солнечный герой отправился в дорогу, как только закончил петь, он направлялся в Оудальсфьорд – отчего он так спешил?

«А вы видели, чтоб солнце на месте сидело? К тому же мои друзья с самой Пасхи солнца не видали, они его ждут с акульим пюре на очаге. Привет честной компании!»

Преподобный Ауртни гладил свои пышные усы, стоял прямо и смотрел, как этот согбенный хрольв-пешеход уходит вверх по горе с пожитками на спине, высокой палкой в руке и подпрыгивающей кисточкой на шапке. И этот нищий был так прекрасен, так исполнен внутренней чистоты и несметных сокровищ, что у пастора в душе осталось чувство, будто, записав от этого бродяги народную песню, он принял от него драгоценность. Подумать только: этот жизнерадостный человек в детстве был вынесен на пустошь…

Вынесение детей на пустошь в старые времена было вместо абортов: выносили новорожденных, которым в этом мире были не рады, их отдавали на волю Бога и мороза или сбрасывали в водопады и ущелья. Ни у кого бы не поднялась рука на младенца, специальных детских палачей в этой стране не держали, так что совершить это дело выпадало не кому иному, как самим матерям, и немногие из них сохраняли рассудок, сотворив такое – сбросив собственного ребенка с утеса. Но именно этого от них ожидали, и это детоубийство чаще всего происходило из-за причин, связанных с нравственностью: если тот ребенок был незаконнорожденным, плодом связи хозяина с батрачкой, изнасилования на сеновале или кратковременного умопомрачения по-солнечному светлой ночью, а порой причины были и экономические: бедность была такой, что лишний рот приходился в тягость.

Да, подумать только: одним из этих детей был Рёгнвальд Летнее Солнышко! Его, по его собственным рассказам, вынесли на пустошь. Но он каким-то образом спасся (как?!) и с тех пор так и оставался под открытым небом, кружил по горам и долинам, словно воплощение и выборный делегат этой невидимой группы, этого окруженного молчанием преступления народа, возможно – единственный выживший из тех тысяч детей, которые кричали в ущельях и расщелинах Исландии, этой особенной страны, настолько суровой к собственному населению, что она даже требовала с него десятину: брала в уплату каждого десятого рождавшегося ребенка.

Из чердачного окна пастор смотрел, как хреппоправитель Хавстейнн сам-друг подгребает к борту парохода, затем встает в легкой лодке, протягивает руки и ловит симпатичный сверток, который сбрасывает ему с борта матрос. Больше сегодня ничего не было: пассажиров не набралось, раздался свист пароходной сирены, и из трубы повалил пар. Хреппоправитель едва успел оттолкнуть причальную лодку от парохода, когда высокий борт тронулся с места.

Теперь Ауртни-музыкант достал нотную бумагу и переписал на нее народную песню «Матушка в хлеву, в