страшно, страшно, страшно, и она выбрасывает семена, и поднимается в воздух, оседлав легкий сквозняк, и хочет умчаться прочь.

Прочь от жестоких созданий, с довольными ухмылками разглядывающими её сверху вниз:

— Теперь она точно ничего не расскажет.

Ей, траве, уже не помнящий своего имени, хочется визжать на них и топать ногами… корнями, но кто бы знал, как тяжело прорастать на мраморе, и она решает просто убраться отсюда.

Летят, оседлав легкий сквозняк, её едва видимые глазу семена, и она летит вместе с ними, и уже почти не помнит, зачем. Вокруг один мрамор-мрамор-мрамор, ну или дерево, но не живое, а убитое, мертвоё, застывшее в неестественных позах, или люди (боги? нимфы?), или ещё предметы какие-то, и на всем на этом нельзя прорастать — ей нужна земля.

Да и, честно говоря, не так уж ей и хочется прорастать.

Хочется чего-то этакого, совершенно не свойственного траве, и она даже не может дать этому названия, потому, что в голове — которой, у нее, собственно, и нет — всё меньше и меньше человеческих слов. И она летает и жадно присматривается ко всему, и даже когда поток воздуха выносит её из беломраморного царства наружу, туда, где много-много земли, и много других трав, прорастай — не хочу, она перепрыгивает на другой ветерок и устремляется к приоткрытому окну.

Там снова люди, но они не пьют, не смеются, не пугают её жестокими ухмылками, как та, в шлеме (эта железка на голове это же шлем?), а лежат, обнявшись, и двигаются в такт друг другу. С губ срываются низкие стоны, и она вспоминает название этому: кажется, это «любовь» или ещё что-то такое.

Она ощущает томление, желание присоединиться, но не знает, как это сделать, когда она — трава. Прорасти, что ли, на них?..

Эта идея отметается как совершенно идиотская, и она просто наблюдает. Наблюдает за ритмичными движениями мужчины (мужчина, это который крупнее, с превосходной фигурой, благородным профилем и золотыми бликами в тёмных волосах — ого, сколько она помнит слов!) и прекрасной золотоволосой женщиной под ним. Которая просто лежит с высокомерным выражением на лице. Мужик, значит, старается, а она даже не постанывает. Возмутительно!

Траве хочется спуститься и показать ей, как нужно заниматься любовью, и претензий у неё о-очень много, но она — всего лишь трава, и, по сути, откуда ей знать, что нужно делать и как? Она же просто растение, и должна расти… мысли сбиваются, и слова забываются вновь, но что-то внутри продолжает хотеть любви, любви, любви, ну, и ещё вот этого мужика, прямо сейчас. Можно вместе с женщиной, она всё равно просто лежит.

Но она же просто трава…

А как же любовь?..

Трава!

Но как же …

Трава!!!

А как тогда…

Трава, трава, трава!

Но…

— Ты там скоро? Мне скучно, — говорит женщина, и это уже ну просто за гранью понимания, и трава замирает от возмущения. Ей с трудом удается набрать воздуха в грудь (грудь?.. а, не важно) и…

— Да ты… да ты… да ты просто охренела! — от возмущенного вопля шлепнувшейся возле ложа Минты парочка распадается на две одинаково ошарашенные составляющие.

— Как ты сюда попала?!

— Да ты вообще кто?!

Минта — обнаженная, с раскрасневшимися щеками и быстро темнеющими волосами — едва их слышит, она просто кипит от возмущения:

— Нет, ну как так можно! Да ты просто бревно! Не хочешь своего мужика, так на него и другие желающие найдутся!..

Ее тело, окончательно стряхнувшее с себя божественную волю Афины, снова превращается в тело молоденькой привлекательной нимфы.

Мозг этой самой очаровательной нимфы включается последним — и только тогда Минта понимает, что смотрит в изумленно расширившиеся глаза Геры, Царицы Олимпа.

***

Персефона

В этом тяжелом, мутном сне Персефоны все было как обычно: Арес, медленно пожирающий её дочь, кричащая от боли и ужаса Геката, заламывающая руки Деметра — вернее, Гермес с лицом Деметры — и бесконечные, приторно-розового цвета кусты, деревья и травы, пожирающие Подземный мир. Аида, со стиснутыми в тонкую линию губами проваливающегося в ненасытную Аресову пасть, на этот раз не было, зато была злобно хохочущая Афродита, извергающая пену при каждом слове.

И всё это было страшно.

Дико, странно, местами даже смешно — но всё же ужасно страшно. Кошмары были её персональным Тартаром со дня купания в злополучном источнике. Хотя, пожалуй, ругать источник не следовало, просто в какой-то момент для неё оказалось слишком. И то, что она кое-как пережила днём, превратилось в регулярный ночной кошмар — липкий, густой, опутывающий своей безысходностью и заставляющий кричать от страха, хотя бы во сне (Персефона не знала, кричала ли она наяву, Артемида никогда не распространялась на эту тему).

Но сегодня все изменилось.

Афродита хохотала, Арес жрал, Макария жалобно плакала, рвалась к маме, а Деметра держала Персефону за руки, не давала приблизиться к дочери, и булькала лава вокруг, и этому не было конца…

Но в один момент все изменилось — когда Афродита закрыла свой кораллово-красный ротик и удивленно коснулась пальцами щеки, стряхивая крошечную снежинку. Ненадолго — новая снежинка опустилась ей на нос, ещё одна запуталась в волосах Персефоны, тающей слезинкой скатилась по щеке. Это было только начало.

Крупные хлопья снега падали с неба… с какого-такого неба? В Подземном мире его не было, только уютный и надежный каменный свод — так вот, с него и падали. Афродита перестала смеяться, Арес поперхнулся ножкой Макарии, та тут же завопила, что пойдёт покажет кому-то «Кузькину мать» и исчезла — видно, показывать — Деметра топала ногами и ругалась…

Флегетон шипел и исходил паром, но снега было так много, что скоро покрытая розовыми растениями почва Подземного мира скрылась под белым ковром. Снежинки падали и на Персефону, но она почему-то не чувствовала холода — видимо, потому, что все же это был сон.

Постепенно раскаленная лава начала чернеть и застывать в своем ложе, и тоже скрылась под снегом, а каменный свод взметнулся вверх, посветлел и превратился в облачно-серое небо.

К тому моменту Деметра куда-то исчезла, и рядом остался только Арес, который пытался жрать снег, и Афродита, которая истерично вопила на него за то, что он плохо старается. Эти двое так и остались в полураздетом, как принято в Элладе, виде, а Персефона неожиданно обнаружила на себе длинную и несомненно варварскую шубу мехом наружу и короткие меховые сапожки.

Царица