Во всем здании он встретился взглядом только с одним человеком: сухопарым, скверно одетым механиком на узкой площадке высоко над землей возле открытого мотора подъемника. В ногах у него стоял ящик с инструментами. Этот человек, широко расставив ноги, взирал на Фауста с совершенно отчетливой ненавистью. Воздух вокруг него был словно наэлектризован от силы его чувства.

Подойди к нему.

Фауст поднялся по металлической лестнице и остановился рядом с мужчиной.

Долгое время оба молчали. Наконец Фауст проговорил:

- Кто ты? Что я могу сделать для тебя?

- Меня зовут Ламберт Дженкинс. Ты дал мне образование.

- О! - воскликнул Фауст. - Ты один из тех.

- Да. Один из тех. - Каждое слово механик выговорил отдельно, словно откапал четыре капли чистейшей желчи. Гладкие волосы, влажные от пота, закрывали молодому человеку лоб; в его немигающих глазах светилось что-то очень близкое к безумию. - Я даже не предполагал, что вы вспомните посещение Глостера.

Фауст покачал головой.

- Я помню только, что шел дождь, и я вышел в эту слякоть и грязь, поклявшись никогда больше сюда не приезжать. Ведь есть столько городов, которые можно посетить… Так много семян, чтобы посадить.

- Меня зачислили в технический колледж. Однажды вы явились на занятие по математике. Вы рассказывали о природе света и геометрии пространства-времени. Вы сказали, что свет ведет себя иногда как частица, а иногда - как волна. До этого момента я считал себя алгебраистом. Вы же сделали меня физиком. Вы даже не можете себе представить, как я боготворил вас!

- Хотя сейчас ты испытываешь ко мне противоположные чувства.

Дженкинс продолжал пристально смотреть на него и молчал.

- Пойдем, - сказал Фауст. - Пойдем со мной.

Механик спускался размашистым быстрым шагом, в нерешительности замирая на краю каждой ступеньки, словно дожидаясь, пока его спутник догонит его. Очевидно, по привычке, ибо Фауст «копушей» вовсе не был, скорее ему грозила опасность запутаться при быстром переставлении ног. Вдвоем они прошли мимо конечной станции вагонеток железной дороги, мимо газового и кирпичного заводов и углубились в жилой квартал.

Завернув за угол, Фауст чуть не столкнулся с женщиной из шахты, сгорбленной от тяжести мешков с углем. И выпучил глаза: она узнала его и тотчас рухнула на колени.

Мефистофель, не имеющий тела, просто в виде пузыря мысли, заметил:

Вот каково ханжество черни! Сотни раз эта женщина молилась о твоей смерти. А сегодня даже не плюнула на тебя - ради того чтобы Англия не была завоевана тираном, при котором ей станет хуже, чем сейчас. Ударь ее сейчас - и она будет вечно сохранять полученный синяк.

Не останавливаясь, Фауст бросил женщине серебряного ангела[22]. Дженкинс, торопливо шагавший позади, удивленно оглянулся на нее через плечо.

Улицы здесь были узкие, грязные и людные. При приближении Фауста дети разбегались, как воробьи, и, подобно воробьям, тут же снова собирались и бежали за ним по пятам. Нищие тянули к нему скрюченные руки. Из почерневшего окна третьего этажа какая-то старуха опустила на веревке жестянку, в которой лежали два ножа и медяк.

- Йо-хо! - заорала она. - Мистер Ножницы!

Горбатый точильщик с колесом, установленным на ручной тележке, двинулся к ней со своим устройством, перекосив плечи, прихрамывая и заставляя прохожих расступаться. Внезапно один из «воробьев» проворно опередил его, срезал банку, выкинул ножи и забрал грош. Сорванец со смехом бросился наутек, осыпаемый громкой бранью. Кто-то из прохожих бросил в него обломок кирпича, но промахнулся.

Фауст наблюдал за всем проницательным взглядом заморского дикаря, который так мало знаком с цивилизацией, что ему подобное убожество и нищета кажутся местным колоритом.

- Давненько я не прогуливался ради удовольствия. Воздух мне кажется свежим. А люди просто очаровательны! Поговори со мной. У меня месяцами не бывает достойного собеседника.

- Значит, даже твоя ровня не хочет говорить с тобой? - подозрительно осведомился Дженкинс.

- У меня нет «ровни». Наверное, неправильный я человек, потому и одинок. Если не считать воображения, то моя работа и есть мой единственный спутник и собеседник, моя глубочайшая страсть, мое всё уже не помню с каких давних пор. Это ужасно - так работать, пробиваться через дебри невежества, сражаться с гнетом экономической необходимости, терпеть глупцов с деньгами и влиятельных идиотов, достигать всего тяжким трудом, гневаться, изнемогать от жары, наблюдать, что всякие низкие люди осыпаны наградами, которыми следовало бы одарить меня, но быть нагруженным настолько, что все равно не получил бы ни малейшего удовлетворения, будь эти награды мне даны - и вдруг все закончено. Я остался без какой-либо цели. Для меня все пути одинаковы. Одинаково бессмысленны. Я лишен всего.

Дженкинс пристально посмотрел на него.

- Странно слышать от вас такое.

- Ты не веришь мне, муравей?! Смеешь сомневаться? - Фауст в ярости повернулся к механику. - Уверяю тебя: я многое претерпел в жизни!

Фауст! Не забывай о своей цели.

Он мрачно усмехнулся.

- Или, возможно, случилось так, что против своей воли ты обнаружил сострадание ко мне? Поскольку слышишь от меня слова, которые готов был произнести сам?

- Я… да, - ответил побледневший и ошарашенный Дженкинс.

- Между нами есть существенная разница. Я знаю тебя до глубины твоей души, а ты меня не понимаешь ни чуточки. Так развлеки меня! Расскажи мне… - Фауст осмотрелся вокруг, выискивая вдохновение на переполненной людьми улице с ее оборванными и несчастными обитателями и с ее грязью. - Расскажи мне…

Спроси его о несчастном случае с каретой Сэндвича.

- Расскажи мне о лорде Сэндвиче и его карете.

- Да я уж все позабыл, - сказал Дженкинс и скривил губы. Он вспоминал. - Это случилось как раз на этой улице. Я… А откуда вы знаете об этом, раз спрашиваете?

- Неважно. Продолжай.

- Я возвращался с фабрики, когда увидел это. Двенадцать часов работы в твоей кузнице деградации человечества, и та толика времени, что у меня осталась… ну… не имеет значения. Я увидел ее, всю позолоченную и разукрашенную, как распоследняя шлюха. Она занимала чуть ли не всю ширину улицы. Вы и вообразить не можете, каким поразительным зрелищем она оказалась здесь , где у лорда не могло быть достойного дела. Сама Дева Мария не сумела бы наделать большего переполоха.

Люди сбегались на улицу, чтобы увидеть это чудо и хоть одним глазком взглянуть на великого человека - однако он закрыл окна занавесочками. Кучер, как я теперь думаю, заблудился, ибо он был багровый от гнева, а когда толпа недостаточно быстро пропускала карету, костерил их последними словами и хлестал кнутом.