В «Чтении…» Нестора этой несообразности нет и нет никакого «удвоения» убийства. Нестор пишет, что убийцы пронзили копьями Бориса, лежавшего в шатре на ложе, и оставили, думая, что князь мертв. Но Борис в исступлении выскочил из шатра и начал, воздев руки, молиться Богу, после чего «блаженный Борис предал душу в руки Божий месяца июля в 24 день. Святое же тело его взяли и понесли в город, называемый Вышгород и тут положили тело блаженного Бориса у церкви Святого Василия».

Взаимоотношения между тремя основными памятниками Борисоглебского цикла — летописной повестью, «Сказанием об убиении Бориса и Глеба» и «Чтением…» Нестора — чрезвычайно сложны. Есть мнение, что «Чтение…» — самый ранний из сохранившихся текстов и оно первично по отношению к летописной повести и к «Сказанию…», которое, в свою очередь, восходит к летописному тексту. Но существует и другая версия, согласно которой «Чтение…» составлено на основе «Сказания…», равно как и третья гипотеза — о первичности «Сказания…» по отношению к летописной повести. Разрешение этого текстологического ребуса затруднено, потому что не исключены многократные взаимные влияния текстов друг на друга. К тому же есть основания считать, что у всех трех произведений были общие источники, до нас не дошедшие.

Непротиворечивую версию «Чтения…» Нестора, по мнению А.А. Шахматова восходящую к несохранившемуся Древнейшему летописному своду 1037—1039 годов, можно признать соответствующей фактической истине с наибольшей вероятностью: Борис, видимо, скончался при нападении убийц в своем стане[118]. И только потом тело покойного князя было перевезено в Вышгород по повелению Святополка и погребено у церкви Святого Василия. Версия же с варягами в таком случае появилась позднее.

Умереть не в старости на постели в окружении детей и внуков, а принять смерть от врага было естественным для князя в те времена. На исходе этого же столетия Владимир Мономах писал своему двоюродному брату Олегу — деду героя «Слова о полку Игореве»: «Дивно ли, если муж пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших». Только что в сражении с Олегом пал родной его сын Изяслав — крестный сын Олега. Но дать зарезать себя, как барана, — для князя-воина смерть постыдная. Даже чешский князь Вячеслав, ведший жизнь почти монашескую и за это презираемый знатью, как видно из его жития — «Востоковской легенды», сопротивлялся брату и убийце, повалив его наземь. Норвежский конунг Олав Харальдссон, прозванный Святым, пал в битве при Стикластадире 29 июля 1030 года, сражаясь против мятежных подданных. Уже вскоре после гибели началось его почитание. В церковной традиции погибший в бою конунг превратился в невинноубиенного мученика, страстотерпца, не поднявшего оружие против губителей. Спустя несколько десятилетий немецкий хронист Адам Бременский, упоминая версию о гибели Олава в открытом бою, изложит рядом с ней историю об убийстве конунга-христианина мстительными магами-волхвами и слух о тайном убийстве норвежского властелина по приказу датского короля Кнута Великого. Исторически достоверная версия о гибели воинственного Олава в битве уже начинает оттесняться на второй план. Пройдет еще лет сто, и архиепископ Эйнстейн в 1170-х годах составит житие мученика — «Passio et miracula beati Olaui» — «Страдание и чудеса блаженного Олава». В этом тексте смерть Олава — это уже именно христианская кончина непротивленца.[119] Реальные же обстоятельства гибели властного конунга сохранила «Сага об Олаве Святом» из сборника Снорри Стурлусона «Круг земной» (XIII век) — конунг мужественно сражается с врагами и роняет меч только из-за полученной им тяжкой раны.

Но все эти рассуждения нельзя переносить на ситуацию гибели Бориса. Позднейшая история знает много примеров, когда даже князья, не отличавшиеся безупречной нравственностью, выказывавшие задиристость, интриговавшие и зарившиеся на чужое, в свой звездный час избирали добровольную смерть — за христианскую веру или во имя спасения подданных[120]. Поступок Бориса становится тем более правдоподобным, если князь действительно проникся христианским духом. Исключительность деяния не может быть основанием для отрицания его истинности, реальности.

* * *

Глеб спешил: страх не застать отца в живых гнал вперед. Дни были как бы хрустальными, чисты и прозрачны. Холодный пожар осени уже тронул кое-где по косогорам и лесным опушкам листву берез, и они засветились теплым, неярким золотом. Желтые листья, еще редкие, маленькими кораблецами стояли в непросохших придорожных лужах и озерцах. В черной, как смоль, озерной воде таились большие безмолвные рыбы, погруженные в свои неведомые рыбьи думы, равнодушные к тревогам маленького князя. Вокруг высокими, неприступными стенами высились непроходимые, страшные леса. Вечерами под их пологом иногда мерцали какие-то огоньки. Может, это светились волчьи глаза? Или страшные вятичи исполняли свои дикие языческие обряды?

Днем было тепло, на голубом-голубом небе отдыхали без движения редкие волнистые облака. Ночами нападали первые заморозки, и трава поутру стояла осыпанная серебряным, седым инеем. Стук копыт гулко отдавался по промерзшей дороге: Глеб и его спутники ехали не только днем, но и первые часы после заката. Ночь меркла долго, но потом наваливалась — глухо, беспросветно, словно на голову набрасывали мешок. Такие далекие звезды казались сейчас совсем рядом: протяни руку — и достанешь. Иногда звезда срывалась и быстро скользила вниз по черному бархатному небосклону. Верно, кто-то умер и ангел летел за его душою с голубым светильником в руке?..