Она уехала, забрав шарики, а я лег в постель. Вернулась она спустя какое-то время, уже в темноте. Я не знал, сколько времени, мне казалось, я не спал, но, наверное, все-таки спал. Она подошла к кровати, и я почувствовал, что ее дыхание отдает вином.

– Продала? – спросил я.

– Я принесла деньги, – ответила она, кладя на тумбочку у кровати конверт.

– И шарики ушли?

Она чуть помедлила:

– Да, ушли.

Она гладила меня по голове, по лицу, она меня целовала. Она-то у меня осталась. Надо бы как-то пошутить насчет ее коллекционной ценности, но не соображу как.

– Я в душ, – сказала она, уходя.

Послышался шум воды, и со мной случилось то, чего уже очень давно не было: я заплакал. Так горько, мучительно, словно снова стал ребенком. А потом, прежде чем Кэт вышла из душа, я уснул. Проснулся я в больнице, а Кэт следующий раз увидел, когда увидел ее в первый раз, в реабилитационном центре, который стал для меня домом, где она, как я думал, кого-то навещала. Навещала друга.

Марлоу протянул мне очки с розовыми стеклами – мир тут же окрасился в розовый цвет, и легкий пивной хмель усугубился. Это для защиты глаз, когда я буду смотреть на огонь.

– Красотка! – Он слегка ущипнул меня за нос и включил горелку. – Я люблю работать со стеклом, ему так легко придавать форму, – болтал он, легко перемещаясь по студии, он все тут знал, брал, что ему требовалось, доставал, перекладывал, двигаясь словно в танце. – Пироги печь умеешь? – спросил он.

– Да, иногда пеку. – Вместе с детьми, и мысль о них слегка меня отрезвила. У меня есть дети. У меня есть муж. Красавец муж. Добрый муж, который заботится о том, чтобы я была счастлива. Говорит мне, что любит. Действительно любит меня. Я отступила на шаг.

– Все в порядке. – Он снова притянул меня ближе, горячая ладонь на моей талии. – Расплавленное стекло ведет себя примерно как растопленный сахар. Сейчас увидишь. Так, а вот и она – это я давно уже заготовил.

Я придвинулась посмотреть на предмет, который он выложил на стол.

– Давно уже хотел это сделать, но все ждал, пока подвернется заказ. – Он поглядел на меня сквозь длинные ресницы, глаза голубые, как идеальные марблс, словно он сам выдул их из стекла.

– Это ты сделал? – Я старалась не глядеть ему в лицо. Поглядишь – и словно по гипнозом. Да и не только лицо, все тело у него такое. Не смотри, не смотри, уставься в огонь.

– Конечно, я. Из стеклянного порошка тонкого помола. Итак, есть два способа сделать этот твой шарик. Если выдувать стекло, получатся те завитки, которые ты уже видела, но у твоего отца много немецких завитков, далеко не все сделаны вручную, так что я подумал, надо что-то новенькое.

Он подхватил каплю опалового стекла кончиком длинного стального прута, встал у горелки и принялся медленно вращать стекло в огне. Стекло начало светиться, сиять, источать медовые капли. Он продолжал вращать каплю, пока она не превратилась в сферу – тогда он вытащил ее из огня, и я едва успела увернуться от раскаленных капель, когда он быстро прошел с полыхающей сферой в другой конец мастерской, к креслу. Присел на деревянное кресло с длинными подлокотниками, положил поперек подлокотников металлический прут и стал вращать его то вперед, то назад, придавая стеклу форму. На подлокотниках остались следы от всех тех предыдущих раз, когда он проделывал то же самое. Он полностью погружен в работу, никакой болтовни. И так довольно долго. Он повторял это несколько раз – то возвращался к горелке, то к креслу, на лбу проступили капли пота. Потом схватил газету и прямо на руке стал катать горячее стекло, доводя его форму до совершенства.

В какой-то момент я отвела от него глаза, голова кружилась и плыла не столько от бутылки пива, сколько от всех событий этого дня и от музыки, от атмосферы этого места, и я увидела среди деревьев Ли, танцующую с Дарой. Было чувство праздника, все прекрасно, жизнь прекрасна. Жизнь полна приключений. Уж не припомню, когда я в последний раз это ощущала. Пока я смотрела на них, тело само расслабилось, я даже начала слегка покачиваться в такт. Но потом снова приковалась взглядом к Марлоу, к медовому, похожему на сладкий сироп стеклу.

Наконец Марлоу вытащил шар из огня, однако не вернулся к креслу, а обкатал шар в заранее приготовленном стеклянном порошке. Когда узор полностью перешел на стекло, он снова стал формовать сферу, очень бережно, чтобы не повредить сложный рисунок. Потом погрузил шар в прозрачное стекло, создавая внешний слой.

И наконец раскаленная стеклянная сфера опустилась в ведро с водой, зашипела, испуская пар, остывая, твердея. Марлоу пристукнул по шару, и тот оторвался от стального прута, упал в воду и всплыл на поверхность.

– Пусть остывает, – сказал мастер, утирая пот со лба.

Он, конечно, заметил, как я на него смотрела. Наконец-то и он взглянул на меня, улыбнулся все так же ласково и дразняще, как улыбался с самой нашей встречи. Потянулся за бутылкой и длинным глотком втянул в себя остатки. Начало третьего, голова плывет.

Я вспомнила про только что сотворенный шарик и нерешительно двинулась к ведру.

– Не трогать, пока не остынет! – предупредил он, подходя вплотную ко мне. Он завалил меня на рабочий стол, обхватил бедрами мои ребра, стянул с меня розовые очки. Я попыталась адаптироваться к новому миру, уже не в розовом свете, реальному, без фильтров, не только в моей голове. И это меня быстро отрезвило. Он провел пальцем по моему лицу, по каждой его линии, будто запоминая их, – медленно, мягко. Сердце сильно стучало, конечно, он слышал этот стук через свою тонкую футболку.

Он поцеловал меня – сначала не торопясь, но вскоре поцелуй сделался настойчивым. Для человека, способного так медленно, гармонично двигаться, работая, такая торопливость – свидетельство паники.

– Я замужем, – шепнула я ему в ухо.

– Поздравляю! – и он продолжал свое, его губы сместились ниже, к моей шее.

Я нервически расхохоталась.

Пять лет назад, когда я ждала Чарли, мне рассказали, что у Эйдана была интрижка. Мы с ним поговорили в открытую. Мы должны были оба решить – расстаться или быть вместе. Он хотел быть вместе. Я хотела быть вместе. И мы остались вместе, но ничего не было по-прежнему. Сначала было плохо, потом стало лучше. Мы родили еще и Алфи. Но в минуты гнева – они случаются все реже – я каждый раз испытываю желание при первой же возможности сквитаться с ним, чтобы он понял наконец, через что я прошла тогда. Ты причинил мне боль, я причиню тебе. Но годы шли, возможность не подворачивалась ни по дороге в школу, ни в бассейне со стариками, ни в супермаркете в сопровождении моего выводка, ни на их занятиях карате, футболом, рисованием. Никаких шансов завести интрижку внутри моего наполненного детскими делами расписания. Масло, сыр, ветчина, хлеб, бутерброд. Изюм. Следующий! И это загоняло меня в депрессию, ведь получается, я не смогу расквитаться с ним, даже если очень захочу.