— Уха готова!

И вдруг услышал из темной реки совсем рядом:

— Не ори. Рыба тишину любит. В лодке у дедка оказалось мешка два битых налимов и щук, а он не радовался, кряхтел:

— Забереги, мать их… Зубья все погнул…

А сам был мокрый до ушей и насквозь промерзший, однако взглянув на стол с водкой и ухой, жадности не проявил, погрелся у костра, побалагурил насчет того, как раньше острожили и как сейчас, выкурил сигарету, вынул из сумки ложку и лишь тогда подсел.

— Ну, вот и горяченького можно.

Налил себе полный пластмассовый стаканчик, оговорился, мол, я один раз пью, и было понес ко рту, но вдруг вспомнил:

— Говоришь, ты тоже Зубатый?

— Зубатый…

— Ишь ты! Фамилия одна, а не родня.

— Родня, только очень далекая, — ему стало тепло. — Из одного корня…

— Должно, так… А меня Василий Федорович зовут.

— Значит, ты и есть тот самый Василий Федорович Зубатый?

— А откуда ты знаешь?

— Моего прадеда зовут Василий Федорович.

— Ванька что-то говорил, дескать, прадеда искал… Но я уж никак не твой прадед! — засмеялся он. — Ну, давай, выпьем не пьянки ради, а чтобы вкус не забыть! Да ухи похлебаем…

Ели прямо из котелка, но осилили всего половину. Зубатый чувствовал неясное волнение, пока варил уху, на слюну изошел, а тут в рот не лезла. Он понимал, что это всего лишь полное совпадение имен, и все-таки в душе что-то изменилось, хотелось притронуться к этому веселому и мгновенно ставшему близким человеку, чем-то угодить, но от выпивки он отказался и засобирался домой.

— Так тебе тоже на ту сторону надо? — вдруг хватился Василий Федорович. — Садись на весла, поехали! Машину оставь, кладоискателей нету, а наши не тронут.

Зубатый греб, а он раскладывал рыбу по мешкам и, когда наугад, в полной темноте, подчалили к берегу, скомандовал:

— Бери мешок и во-он к тому дому.

На земле все сливалось в один темный пласт, где он увидел дом, непонятно, и все-таки Зубатый взвалил ношу и пошел в гору наугад. Через три минуты полный тезка прадеда догнал его и пошел рядом, на его спине был точно такой же мешок с рыбой, а шел легко, без одышки. Когда вплотную подошли к дому, Зубатый неожиданно узнал его — тот самый, где отпевали усопшего инока Илиодора.

— Ночевать будешь у меня, — определил Василий Федорович.

— А удобно?

— Чего же неудобно? Женьшеня моего нет, один сейчас. Куда ночью пойдешь?

— А кто это — женьшень?

— Жена моя. Это я ее так ласково называю. Ну что стоишь? Заходи!

— Да я хотел найти какой-нибудь брошенный дом, подремонтировать…

— Подремонтировать! Ты глянь, ни одной печки нет, дачники все разобрали. А потом дома-то вроде брошенные, а поселись, так враз хозяева найдутся.

Покряхтел, включил лампочку и сощурился — то ли от света, то ли от хитринки.

— Может, к Зубатым девкам пойдешь?

— К каким девкам?

— А у которых уж ночевал. Они ведь зимовать в Пустыни остались, две Елены-то. И мальчишка с ними…

— Как они живут? — с осторожным безразличием спросил Зубатый, чтобы не выдать чувств.

— Да как?.. Изба у них холодная, — Василий Федорович отсыпал из мешков рыбу и сортировал, раскидывая по тазам. — Старшей-то, матери, говорил — подите ко мне, что ж вы будете там мерзнуть, да еще с ребенком? Изба большая, места хватит… Нет, дома хотим. Ты нам только дров помоги напилить… Настырные девки, что матка, что дочка. Это они назло Генке делают, мол, и без тебя проживем. Генка-то, как с бизнесом связался — начисто затаскался по бабам. Ох, и дура-ак! От такой женщины к проституткам!.. Завтра сходим, рыбы отнесем, попроведуем. Мы тоже однофамильцы вроде, а роднимся. У младшей-то, Ленки, Генкина фамилия, а у старшей наша осталась. Она тоже разведенка, судьба у них такая.

Наутро Василий Федорович не спешил, топил печь, чистил и солил рыбу, отдельно закручивая в стеклянные банки налимью печень, потом выправлял и точил зубья у остроги, а сам поглядывал на гостя, испытывал и одновременно говорил без умолку. Оказывается, он всю жизнь проработал учителем физкультуры, сам был спортсменом-лыжником еще с армии и в шестидесятые-семидесятые годы, в пору расцвета колхоза, создал в Соринской Пустыни спортивную школу лыжников со специальным интернатом, откуда выпустил в свет аж двух мастеров международного класса, дюжину мастеров спорта СССР, три десятка кандидатов и несчитано перворазрядников. Трех своих сыновей сделал мастерами, один уехал за границу на тренерскую работу, два других шалопаи, стали бизнес на спорте делать. Сам получил звание заслуженного тренера и когда-то гремел на всю страну, и немного даже поработал в области, на руководящей должности в спорте.

— Вот ты член Совета Федерации? А я был председателем Федерации! Понял? Так-то!

Сделать чиновничью карьеру не дала очень уж неблагонадежная жена, Женьшень — женщина простая, когда-то дояркой работала, но характерная, своенравная — оторви и брось. Однажды приехавшему высокому начальству сказала в глаза все, что думает — грубо говоря, отматерила всех, вплоть до Брежнева. Василия Федоровича не то что в область — из партии поперли, в школу нового тренера назначили, и тот ее благополучно ликвидировал. А вообще-то жена у него хорошая, славная, человека плохим словом никогда не обидит, хозяйка рукодельная, но связалась тут с одной старухой из Митино, та ее научила дурному, ну и пошло…

Чувствовалось, что он переживает разлуку с женой: передник снимет с гвоздя, погладит — ее передник, ухват из-за печи достанет — ее руками отполирована ручка. Или стал обедом кормить, вынул кастрюлю со щами, попробовал и погоревал:

— Нет, у моего Женьшеня вкуснее получаются…

Зубатый старался не тревожить его расспросами о жене и стойко помалкивал.

После обеда Василий Федорович напихал торчком налимов в ведро, выходную куртку надел, шапку.

— Ну, пошли, рыбки снесем. Ведь не терпится?

Обе Зубатые «девки» конопатили тыльную сторону своего красивого с фасада дома, Ромка путался у них под ногами, подавал свежий, недавно из леса, зеленый мох. Женщины Василию Федоровичу обрадовались, взвеселились, но с Зубатым поздоровались холодновато и вежливо, как с незваным гостем. Однако Ромка подал руку и деду, и ему, посмотрел в глаза знакомым пристальным взором.

— Нет, девки, так не пойдет, так вы тепло не нагоните, — заявил Василий Федорович. — Дом этот надо перекатывать, подрубать, бревна менять. Вон же, прогнил с ветреной стороны, подоконники вываливаются. Говорю: идите ко мне на зиму! Жена до весны вряд ли придет, а весной, по теплу, к себе уйдете.