– Заходите, инспектор, констебль, – сказал он, не вставая с места. – Извините, я не смог поговорить с вами вчера, но я и на самом деле ничего не могу вам сообщить. Я принял на ночь настойку опия – меня очень расстроили все эти последние события, и мне хотелось хорошенько выспаться и отдохнуть. – Он с надеждой взглянул на Питта, выискивая признаки того, что тот правильно его понял. – Такая череда несчастий! – добавил он, качая головой. – И я, кажется, все время в горе и печали. Напоминает конец историй о короле Артуре. Все рыцари, один за другим, отправляются на поиски Святого Грааля, и никто не возвращается назад. И вся былая честь и слава, все их товарищество разваливается и уходит. Былые связи, былая верность и преданность – все пропало. Мне даже кажется, что вместе с рыцарством умерло само понятие о чести и благородстве, о мужестве ради самого мужества; умерли все идеалы, истинные добродетели, готовность сражаться и умирать за то, чтобы их сохранить; умерли все, кто единственной достойной наградой для себя считал честь и привилегию идти в бой.

Мёрдо стоял совершенно растерянный, в полном замешательстве.

Питт пытался припомнить сюжеты из «Смерти короля Артура» Томаса Мэлори и «Королевских идиллий» Альфреда Теннисона и в итоге решил, что, кажется, что-то понял из речей Паскоу.

– Вы были так расстроены смертью миссис Шоу? – спросил он. – Или вас еще что-то беспокоит? Вы говорили о зле – в общем значении этого слова…

– Все это просто ужасно. – Лицо Паскоу, казалось, утратило нормальный цвет, как будто последние события ввергли его в полное замешательство, поставили в тупик. – Да, есть и другие вещи… – Он чуть покачал головой и нахмурился. – Я знаю, что все время твержу о Джоне Далгетти, но его пренебрежительное отношение к истинным ценностям и добродетелям, его стремление все это разломать и уничтожить, чтобы построить новое… – Он поднял глаза на Питта. – Я вовсе не осуждаю все эти новые идеи, вовсе нет. Но многое из того, что он пропагандирует, носит деструктивный характер.

Томас ничего ему не ответил, понимая, что должного ответа все равно не найдет, и решил просто послушать дальше.

Паскоу прищурился.

– Он ставит под сомнение фундаментальные ценности, которые мы создавали столетиями, он усомнился даже в самой сути отношений между человеком и Богом; он заставляет молодых думать, что они неуязвимы перед лицом зла или к воздействию фальшивых идей, перед угрозой разложения и гибели под влиянием цинизма и безответственности. И одновременно лишает их той брони, той защиты, которую дает вера. Он и ему подобные желают все разрушить и все изменить, не задумываясь о последствиях. Они полагают, что могут приобрести все, но без всяких трудов. – Паскоу прикусил губу и скривился. – Что же нам делать, мистер Питт? Я ночью лежал без сна, все думал об этом. И ничего не придумал. И теперь уже ни в чем не уверен; сейчас я понимаю меньше, чем когда впервые об этом задумался.

Он встал и прошел к окну, потом повернулся и возвратился на прежнее место.

– Я не раз был у него, убеждал, умолял придержать кое-какие публикации, которые он распространяет, просил не расхваливать, не рекламировать некоторые свои произведения, особенно эту политическую философию фабианского социализма. Бесполезно. – Он взмахнул руками. – Все, что он говорит, это то, что право иметь информацию священно и все люди должны иметь право ее получать и сами судить о том, во что им верить. И, аналогичным образом, всякий человек должен иметь свободу и право высказывать любые идеи, какие ему нравятся, истинные они или фальшивые, добро они несут или зло, созидательные они или разрушительные. И ничто из того, что я ему говорю, не может его разубедить. И, конечно же, Шоу его одобряет и поддерживает собственным пониманием того, что достойно юмора и насмешки, хотя все эти его насмешки лишь обижают и оскорбляют других.

Мёрдо не привык к подобным страстным высказываниям насчет идей и их одобрения или неодобрения. И лишь неуклюже переступал с ноги на ногу.

– Дело в том, – настойчиво продолжал Паскоу, – что люди не всегда понимают, когда он шутит, а когда нет. Возьмите, к примеру, случай с несчастным Линдси. Я по-настоящему опечален его смертью – лично я к нему неплохо относился, вы понимаете, – но я всегда считал, что он глубоко заблуждался и был не прав, когда написал ту монографию. Есть ведь глупые люди, вы сами знаете, – тут он внимательно вгляделся в лицо Питта, ища подтверждения, – которые верят в этот вздор относительно нового политического устройства, обещающего справедливость через отъем частной собственности и выплаты всем и каждому одинаковых сумм вне зависимости от того, насколько человек умен или прилежен. Не думаю, что вы читали работы этого жалкого ирландца – Джорджа Бернарда Шоу, верно? Он такие вещи пишет, которые лишь ведут к разногласиям и сеют рознь; он как будто старается вызвать раздоры и заставить людей чувствовать себя несправедливо обиженными и обделенными. Он пишет о голодных, которым нечем пообедать, и, с другой стороны, о тех, у кого на обед подают великое множество блюд, а у них и аппетита никакого нет. И, конечно же, он выступает за свободу слова. – Паскоу резко рассмеялся. – Да и должен за нее выступать, не так ли? Он же желает иметь возможность высказывать все, что ему нравится. А Линдси его публиковал.

Он вдруг остановился.

– Извините меня. Я не знаю ничего такого, чем мог бы вам помочь, и мне не хотелось бы дурно говорить о людях, особенно о мертвых, когда на кон поставлено так много. Я крепко спал, пока меня не разбудили колокола пожарных, а дом бедного Линдси к тому времени уже вовсю пылал, как праздничный костер.

Питт и Мёрдо вышли от него, оба погруженные в собственные мысли, выбрались на улицу, сошли с крыльца и попали под порывы ледяного ветра. В течение всего бесполезного визита к Клитриджам они не обменялись ни словом. Лакей Линдси тоже ничем не мог им помочь – он не знал, где и как начался пожар; сообщил только, что проснулся от запаха дыма, проникшего в его комнату в задней части дома, а к этому времени главная часть дома уже вовсю горела, так что все его попытки спасти хозяина были тщетны. Он открыл дверь в комнаты Линдси, но был встречен стеной пламени. И теперь, когда он, сгорбившись, сидел в кресле Клитриджа, на его лице была написана невыразимая словами преданность покойному. Кожа у него вся покраснела и была покрыта волдырями, руки перевязаны бинтами и полотном и пока что были для него совершенно бесполезны.

– Доктор Шоу был у нас нынче рано утром, смазал ему все ожоги мазью и перевязал, – сообщила Лелли, сияя глазами от восхищения профессиональными действиями врача. – Уж не знаю, откуда у него берутся силы после этой новой трагедии. Он так любил и уважал Эймоса Линдси, не говоря уж об ужасе этого происшествия… Мне кажется, он самый сильный человек из всех, кого я знаю.

На лице самого Клитриджа было унылое выражение человека, потерпевшего полное поражение. Когда он заговорил, Питт понял, что за этим стоит целый мир разочарований и рухнувших надежд, мелких бед от неспособности должным образом выполнять свою миссию, страх перед грубыми проявлениями чувств других людей – то есть все то, что составляет долю викария. Гектор был не из тех, кто легко поддается страсти; скорее, он принадлежал к той категории людей, кто закипает очень медленно и медленно же горит, переживая внутреннее смятение и наплыв подавленных чувств, задавленный слишком мощным потоком мыслей и слишком большой неуверенностью в себе. В настоящий момент Питт чувствовал огромную жалость к этому человеку; а потом, повернувшись и увидев исполненное пыла и страсти лицо Лелли, пожалел и ее. Шоу явно притягивал ее к себе; несмотря на все ее усилия, она старалась объяснить это с помощью приемлемых выражений, говоря о своем восхищении его добродетелями и достоинствами, но сама прекрасно понимала, что это ее чувство гораздо глубже и вообще совершенно другого рода.