«Мы дискутировали как безумные — это была настоящая борьба», — рассказывал Павия[588]. Иногда аргументы доходили до абсурда. Однажды де Кунинг сказал, что Пикассо великий. Горки же, которого кое-кто из коллег-живописцев считал «королем», не мог войти в кафе со своими двумя волкодавами. Поэтому он прокричал от двери, что время Пикассо закончилось[589]. В разговор вступил Джон Грэм. Он ожидал, что все будут слушать, но к его словам трудно было отнестись серьезно. Ведь из-за удушливого, густого сигаретного дыма, наполнявшего «Уолдорф», Грэм, говоря, зажимал нос[590]. Неожиданную пикантность в дискуссию привносили и случайные странные посетители. Например, один вечер с уолдорфской компанией провела жена итальянского художника Оронцо Вито Гаспаро, индианка. Она постоянно называла остальных «белыми задницами и ужасными художниками» на том основании, что они якобы крадут образы ее народа. Словом, тут привечали всех; ни одна мысль, ни один комментарий не оставались без внимания[591]. «У нас не было никакой программы. Мы просто чувствовали какую-то новую вертикальную энергию, которая медленно поднималась из земли, проходила через наши лодыжки и двигалась все выше. В итоге она делала наши умы беспокойными и голодными», — рассказывал Павия[592].

Будь все это в 1930-х гг., Ли находилась бы в эпицентре уолдорфских дискуссий, как некогда в «Джамбл-шопе». Но к 1943 г. она уже окончательно уступила позиции в общественной жизни Элен. Теперь у Ли появилась новая забота — Поллок. В первые месяцы совместной жизни они оказывали на творчество друг друга огромное влияние. «Джексон помог ей стать свободной и спонтанной. И с ней он стал организованным и утонченным», — утверждает историк искусства Барбара Роуз[593]. После встречи с Ли Поллок написал первые шедевры: «Стенографическую фигуру», картину «Женщина-луна вырезает круг», а также «Мужчину и женщину». Оба художника совершили мощный качественный скачок в творчестве. Их живопись стала гораздо сложнее и изысканнее как с точки зрения техники, так и в плане образов[594]. Джексон нашел Ли, и теперь она защищала его и от внешних отвлекающих факторов, и от внутренних демонов. А он еще полагался на ее наметанный глаз. Ее оценки в мире искусства считались практически неоспоримыми. Ли «знала о живописи больше всех в Америке, за исключением разве что Джона Грэма», по утверждению будущего арт-дилера Джона Бернарда Майерса[595].

Поллок со своей стороны познакомил Ли с совершенно новым подходом к живописи. Отныне художнице приходилось искать вдохновение внутри себя. Она сама, во всей необъятности ее бытия, становилась главным объектом своего творчества. «Речь идет о полном единении, — говорила Ли об этой идее Джексона. — С появлением Поллока в моей жизни я перестала отделять себя от натуры»[596]. Точно так же, как когда-то встреча с Гофманом заставила Краснер забыть о полученном ранее академическом образовании, связь с Поллоком убедила ее пересмотреть то, чему учил Ганс. Она по-прежнему очень уважала своего старого учителя (и Джексон страшно ревновал к нему)[597], но любила Поллока. «Гофман вселил в меня энтузиазм. Поллок дал мне уверенность и смелость принять свой опыт», — говорила Ли[598]. Осенью 1942 г. художница еще старалась охватить оба мира: тот, где обитал Джексон, и реальность Гофмана, с которой соприкасались Матисс, Миро и Горки. К 1943 г. она отбросила все влияния, кроме одного. К этому времени Ли была целиком и полностью погружена в Джексона Поллока: ее жизнь неразрывно смешалась с его судьбой, ее работа — с его творчеством. «Эти двое освободили друг друга от догм их прежних учителей», — объясняла Роуз[599].

В материальном плане им приходилось выживать. Военный заказ Ли закончился. Ей дали федеральную стипендию для обучения на чертежных курсах, что в перспективе обещало высокооплачиваемую работу[600]. (Преподаватель Краснер не раз говорил, что она «одна из лучших учениц среди всех проходивших курсы»[601].) Однако Поллок был против того, чтобы Ли работала. В отличие от большинства художников-мужчин, которые ничего не имели против финансовой поддержки от жены или подруги, Поллок хотел сам обеспечивать Ли, причем исключительно за счет продажи своих картин! С точки зрения возможной реализации этот план выглядел смехотворным. Такому реалисту, как Ли, эта идея казалась милой блажью, этаким актом среднеамериканской галантности. Ни один художник из ее окружения не продавал своих картин, не говоря уже о том, чтобы жить за счет этого. Но Поллок решил попробовать. «Он говорил об этом, как о реальной цели, делал из мухи слона», — вспоминала Ли[602]. В конце концов она сдалась. В ожидании прибыли от продажи своих картин (которые, к слову, на тот момент не выставлялись ни в одной галерее) Поллок перебивался случайными заработками до тех пор, пока Джон Грэм не устроил его на постоянную службу в административно-хозяйственный отдел музея Хиллы Рибей[603]. А Ли, поскольку от успеха картин Поллока теперь всецело зависело их будущее, занялась их продвижением.