Ситуация, как на нее ни посмотреть, была несколько странная. Как долго все это могло длиться? Этот вопрос не шел у меня из головы. Мне нравилось, что Мона каждый день приносит домой полную сумку разных вкусностей. Было приятно видеть, как она переодевается, надевает фартук и принимается за стряпню. Счастливая женушка с картинки. Пока готовился ужин, обычно звучала новая пластинка — всегда что-нибудь экзотическое, купить такую пластинку я не мог себе позволить. А после ужина — превосходный ликер с кофе. Время от времени походы в кино или прогулки по аристократическому предместью. Бабье лето — во всех смыслах этого выражения.

И потому, когда однажды в порыве откровенности Мона призналась, что среди ее знакомых есть богатый, эксцентричный старикашка, который привязался к ней и верит в ее писательский дар(!), я внимательно ее выслушал, не выказывая никаких признаков недовольства.

Вскоре стала ясна и причина столь неожиданной откровенности. Если она докажет своему поклоннику — удивительно, как легко заменяла она одно существительное другим, — что может написать книгу, хотя бы роман, он сделает все, чтобы его издать. Более того, он предлагает вполне приличную еженедельную стипендию на все время написания книги. Естественно, что каждую неделю придется предъявлять какое-то количество страниц. Но это только справедливо, правда?

— И это еще не все, Вэл. Но остальное я сообщу позже, когда ты продвинешься в работе. Мне трудно что-то скрывать от тебя, но, поверь, так надо. Ну, что скажешь?

Я был слишком поражен и потому молчал.

— Ты можешь написать роман? Напишешь его?

— Можно, конечно, попробовать, но…

— Что, Вэл?

— Думаешь, он не поймет, что автор мужчина, а не женщина?

— Не поймет, — последовал мгновенный ответ.

— Как ты можешь знать? Откуда такая уверенность?

— Я уже подвергла его испытанию. Дала ему прочитать кое-что из твоих вещей, выдав, естественно, за свои, и он ни о чем не догадался.

— Вот как! Гм… Ты умеешь пользоваться случаем.

— Если хочешь знать, он очень заинтересовался. Сказал, что у меня несомненный талант. Хочет показать эти страницы издателю, своему другу. Ты удовлетворен?

— Однако роман… Ты правда думаешь, что я в состоянии написать роман?

— Ну конечно. Ты можешь написать все, что захочешь. Не обязательно традиционный роман. Он просто хочет знать, насколько я трудолюбива. Он считает меня беспорядочной, неуравновешенной и капризной.

— А кстати, — прервал я ее, — он знает, где мы… то есть где ты… живешь?

— Конечно, нет. Что я, по-твоему, с ума сошла? Он думает, что я живу с больной матерью.

— А чем он занимается?

— Кажется, торгует мехом. — Мона говорила, а я думал, что было бы интересно узнать, как она познакомилась со своим покровителем и, более того, как умудрилась столь преуспеть за такое короткое время. Но что толку задавать вопросы? Услышу еще одну небылицу.

— И еще он играет на бирже, — прибавила Мона. — Думаю, дел у него хватает.

— Значит, он считает тебя одинокой женщиной, опекающей больную мать?

— Я сказала, что была замужем и развелась. Назвала ему свое сценическое имя.

— Похоже, ты обо всем подумала. Надеюсь, тебе не придется сопровождать его вечерами по разным злачным местам?

— Представь себе, он, как и ты, терпеть не может Гринич-Виллидж и то, что называет «богемной дурью». Поверь, Вэл, это культурный человек. Кстати, он обожает музыку. Кажется, раньше играл на скрипке.

— Вот как? И как же ты называешь этого старикашку?

— Папочка.

— Папочка?

— Да, просто Папочка.

— А сколько же ему… лет?

— Думаю, лет пятьдесят.

— Не так уж и много.

— Пожалуй, да… Но он такой степенный, ведет размеренный образ жизни, поэтому выглядит старше.

— Ну что ж, — сказал я, решив положить конец этому разговору, — все это очень интересно. Кто знает, может, что-то и получится. А сейчас, что ты скажешь насчет прогулки?

— Прекрасно, — ответила Мона. — Все, что ты хочешь.

«Все, что ты хочешь». Как давно я не слышал от нее таких слов! Что случилось? Неужели путешествие в Европу изменило ее? Или меня поджидал некий неприятный сюрприз, о котором она пока помалкивала? Мне не хотелось предаваться сомнениям. Но память о старых ранах не заживала. Она прямо и честно рассказала о предложении Папочки. Оно прежде всего выгодно для меня. Возможно, какой-то кайф она получала от того, что ее принимали за писательницу. И все же главное — она хотела, чтобы я получил шанс. Таким образом Мона собиралась разрешить мои проблемы.

Однако кое-что в этой ситуации крайне озадачивало меня. Я осознал это не сразу, а только со временем, когда Мона стала пересказывать беседы с Папочкой. Те, которые непосредственно касались «ее работы». Папочка был явно не дурак. Он задавал вопросы. Подчас весьма трудные. А как могла Мона, не обладавшая писательской психологией и ничего не знавшая об этом труде, ответить, к примеру, на такой вопрос: «Почему ты здесь так пишешь?» Ответ тут должен быть один: «Не знаю». Но Мона полагала, что писатель должен это знать, и изворачивалась, как могла, предлагая самые невероятные объяснения, которые сделали бы честь любому писателю, если бы тот успел за краткий миг до них додуматься. Папочку удовлетворяли эти объяснения. В конце концов, он тоже не был писателем.

— Продолжай! — просил я Мону.

И она продолжала, что-то, возможно, прибавляя от себя, а я откидывался на стуле и хохотал до слез. Однажды ее рассказ привел меня в такое восхищение, что я совершенно искренне заметил:

— А почему ты решила, что не можешь писать сама?

— Конечно, не могу, Вэл. И никогда не смогу. Я всего лишь актриса.

— В смысле притворщица?

— Я хочу сказать, что у меня нет особых талантов.

— Раньше ты так не думала, — сказал я, с болью выслушав это признание.

— Нет, думала, — настаивала она. — Я стала актрисой… точнее будет сказать, пришла на сцену… только чтобы доказать родителям, что чего-то стою. Не могу сказать, что я как-то особенно любила театр. Каждый раз, получив роль, я испытывала чувство сродни ужасу. Говоря, что я актриса, я имею в виду, что могу заставить людей мне верить. Я не настоящая актриса, и ты это знаешь. Ты ведь видишь меня насквозь. И очень чуток ко всему неискреннему и фальшивому. Иногда я удивляюсь, как ты вообще можешь со мной жить. Правда, удивляюсь.

Странно было слышать такое от нее. Но даже сейчас, несмотря на всю искренность этих слов, она играла. Она заставляла меня поверить в то, что может заставить любого поверить во все, что захочет. Когда речь шла о ней, Мона, как большинство женщин с актерским талантом, либо принижала себя, либо, напротив, превозносила. Естественной она была только в том случае, если хотела понравиться, и этим обезоруживала собеседника.