многовековой мудростью, которая безошибочно, на подсознательном уровне помогает ему определить, что для него хорошо, а что плохо. Вы с этим согласны Андрей Николаевич?

— Как-то Вы это цветисто завернули, Максим Борисович, но в принципе да! Нельзя недооценивать созидательный потенциал народных масс, их коллективный опыт, классовое чутье… так сказать… — медленно, вновь обретя присущую ему солидную уверенность, отвечает зам, принимая от вестового новую кружку кофе, и всё ещё с недоверием, словно в ожидании подвоха, поглядывая на штурмана.

— Так вот и я говорю: народ сам разберётся, что ему нужно, а что нет, и худого себе не сделает, — продолжает истекать елеем штурман. — И демократия ему нужна не для пустой говорильни, как это с первого взгляда может показаться, а для того, чтобы собственными руками создавать своё светлое будущее. Я так вот думаю, Андрей Николаевич, — не стоит бояться того, что демократии окажется слишком много. Она либо есть, либо её нет вовсе. Правильно? Любые попытки её дозирования вновь приведут к тоталитаризму. По той же причине мне не совсем нравится и это словечко — «демократизация», чем-то от него несёт дурно пахнущим. Вам не кажется? Ни то ни сё. Возможно, потому, что настоящая демократия отличается от «демократизации» так же, как канал от канализации. Вы согласны со мной, Андрей Николаевич?.. Да не с тем, что канал и канализация — разные вещи, а с тем, что демократия не должна быть половинчатой и много её не может быть в принципе?

— Конечно, согласен. Об этом и Горбачёв постоянно говорит, — мягко, уже почти дружелюбно отвечает зам. — Гарантия невозможности возврата к тоталитаризму — это неограниченная свобода слова и восстановление демократических принципов управления государством, что у нас на каждом шагу сейчас и делается. Но мне кажется, что Ваше сравнение с канализацией здесь не совсем уместно. Демократизация сегодня — это… как бы выразиться… это полноводная река, наполняющая жизнью обезвоженную периодом застоя пашню нашего общества.

— О! А теперь Вы цветисто завернули, у меня, наверное, научились, Андрей Николаевич? Но спору нет — мысль правильная. Из нее следует, что демократия — это панацея, это и есть та чудо-таблетка, которая помогает везде, всегда и от любой болезни. А самое главное — передозировки быть не может. Прямо универсальное средство и, что особо ценно, без побочных эффектов!

— Доктор, просвети нас! — штурман обращается к Ломову, который пару минут назад, дождавшись свободного места, бочком протиснулся за стол и, не совсем еще уловив сути происходящего разговора, крутил большой взлохмаченной головой, с интересом поглядывая то на зама, то на штурмана. — А в медицине такое возможно, чтобы такая универсальная таблетка была и от головы, и поноса, и от сифилиса, всем помогала и совсем без проблем?

— Таблеток таких нет и пока не предвидится! — отложив в сторону ложку и наморщив лоб, важно отвечает Ломов, довольный, что и здесь без него не могут обойтись. — Но тебе, Борисыч, как лучшему другу клизму посоветую. Наивернейшее средство! А у тебя, кстати, что болит? Ты, если что, смотри, — не молчи… подходи…

Ломов участливо глядит на штурмана, и всем становится ясно, что доктор никогда не оставит товарища в беде.

— Да ничего у меня, Сёма, не болит, душа вот только на части разрывается! За державу обидно! А про утопленные часы уж и не говорю…

— Так вот и подходи, устрою всё в лучшем виде. Гарантированно поможет, — расплываясь в белозубой улыбке, душевно предлагает доктор. — Так пронесет — ни о чём другом и думать не захочешь. Ты, главное, Борисыч, не тяни. Если надо, я мигом всё приготовлю!

— Ты, штурман, только потом от замполита подальше держись, он тебе, если что случится, как Рожкину, — не простит! — подает голос старпом, до сей поры подозрительно молчавший. То ли тема разговора казалась ему малоинтересной, то ли гороховый суп, которого, не задумываясь о последствиях, он уплетал уже вторую тарелку, оказался особенно хорош.

— А вы, Андрей Николаевич, — обращается он к заму, — попросите у Максима Борисовича зонтик на всякий случай. У него есть, я знаю, — в штурманской рубке под столом лежит.

Зам делает кислое лицо, хочет обидеться, но тут старпом неожиданно замолкает. Отложив в сторону ложку и вооружившись вилкой, он что-то пристально разглядывает у себя в тарелке. Взгляды присутствующих немедленно обращаются к нему. Горыныч поддевает на вилку здоровенного таракана, за мгновение до этого спикировавшего с подволока. Он бережно опускает таракана на стол и легонько подталкивает вилкой к краю.

— Ну, иди, дорогой, домой. Супруге привет передавай, детишкам. — Старпом щелчком отправляет таракана в угол. Отследив траекторию полета, глубокомысленно замечает: «Рожденный ползать летит недолго» и, совершенно невозмутимый, продолжает хлебать из той же тарелки гороховый суп.

Это событие никого особо не смутило, хотя и добавило несколько свободных мест за столом, что было весьма кстати. Двое едоков из числа пассажиров почему-то решили не заканчивать ужин. Сдавленными голосами они пожелали присутствующим приятного аппетита и спешно покинули кают-компанию. Освободившиеся места пустовали недолго. На липкий дерматин лихо взгромоздились дожидавшиеся своей очереди помощник с механиком. Они, как водится, также пожелали присутствующим приятного аппетита и решительно взялись за ложки.

Подождав, пока вновь прибывшие шумно рассядутся, штурман сладко зевнул, прикрывшись ладонью, извинился, промокнул салфеткой лоснящийся лоб и как ни в чём не бывало продолжил:

— Так вот я и говорю! Если без демократии шагу ступить нельзя, если именно она является панацеей от всех болезней общества, то какого хрена я на неё бочку катил? Вы уж простите меня, Андрей Николаевич, за мои незрелые высказывания, очень прошу! А чтобы уж окончательно развеять все мои сомнения, проясните напоследок ещё такой вопрос. Демократия в глобальном масштабе для всех одна или качество её меняется в зависимости от местонахождения страны или, скажем, её традиций? Вот в идеале как должно быть? Для папуаса Новой Гвинеи, который ещё и сегодня не прочь зазевавшегося соседа скушать, потому как есть больше нечего, демократические свободы такие же должны быть, как, скажем, для отъевшегося американского сэра, который в сытости и при хотя и отсталой, как мы понимаем, буржуазной, но всё же демократии уже пару столетий живет? Или папуаса всё же можно в чём-то ущемить? Для его же, естественно, блага! А вдруг, когда всё будет дозволено, он исключительно «человеческими жертвами» захочет питаться? Одним словом, если где-то в мире идет явный зажим демократических свобод граждан, это может быть чем-то оправдано?

— Мы этого вопроса уже касались, Максим Борисович, и мне казалось, свою позицию я достаточно хорошо прояснил, — зам покровительственно смотрит на штурмана. — В демократии не может