Корабль — вселенная, к которой привязываешься на какое-то время; «Караиб» стал нашим бело-стальным, сверкающим медью домом, затерявшимся посреди бесконечности. Вскоре с усилением жары мы облачились в белые костюмы и выходили днем, накрывая головы пробковыми шлемами.

Я облазил судно сверху донизу, вплоть до трюмов, вплоть до вибрирующих, масляных машинных отделений, где в адской духоте обливавшиеся черным потом люди беспрестанно забрасывали уголь в топки котлов.

Ели мы за столом капитана. Этот офицер торгового флота, аквитанец с предопределяющей фамилией Биарбен (что по-провансальски значит «правь хорошо»), был человеком культурным и весьма приятным в общении. Он плавал по всем морям мира и был полон красочных воспоминаний. Наша компания явно приводила его в восторг. Обычно пассажирами у него были торговые представители или мелкие колониальные чиновники, следовавшие к месту службы, но везти на своем корабле знаменитого поэта с целой свитой интеллектуалов, которую составляли мы, — такое с ним случилось впервые.

Когда нам встречался какой-нибудь тунцелов, наше судно ложилось в дрейф; тунцелов приближался к борту, и начинался торг. После заключения сделки одна-две гигантские рыбины поднимались на палубу и нам сообщали: «В полдень будет свежее мясо».

Писать, читать, беседовать — этим мы заполняли свое время. Фернан Грег восхищался всем и возвращался в свою каюту записать стихотворение, продиктованное минутой. Он дышал в ритме александрийского стиха. Его жена вновь обрела привычку вставать поздно и выплывала только к обеду.

Эдгар Фор пичкал себя детективными романами, напевал, фальшивя, новые песенки Шарля Трене и проявлял совершеннейшую беззаботность по отношению к уединенным, а впрочем, вполне благопристойным беседам своей жены и моего будущего шурина. Блестящий рассказчик, ловкий спорщик, использовавший при всякой возможности свой окрашенный цинизмом юмор, Эдгар уже тогда владел этим искусством вести беседу, которое вкупе с легкой шепелявостью станет частью его известности.

Корабль — щедрый поставщик литературных образов, и отныне, используя их, я буду точно знать, что они на самом деле означают. Вместе с верховой ездой мореплавание — один из самых обильных ресурсов языка.

Мы познали океанскую зыбь с глубокими впадинами, огромные валы, которые накатывают на палубу, вынуждая закреплять все предметы в столовой и кают-компании. Мы познали штиль и неподвижную водную гладь цвета расплавленного свинца. Мы часами созерцали двойную радугу летучих рыб, которую вздымал форштевень. Или же ночью, сидя на юте, смотрели на длинную серебряную дорожку за кормой, под небосводом, усыпанным звездами, которые становились все крупнее, по мере того как мы продвигались на юг. Воздух был напоен райской сладостью.

Желая потешить своих необычных пассажиров, капитан устроил нам в проливе Френсиса Дрейка на Виргинских островах сеанс изощренного и сложного кораблевождения, доказавший нам его искусность, но который судовладельческая компания вряд ли одобрила бы. В этом крошеве островков и скал, логове былых буканьеров, флибустьеров и корсаров, он, чтобы доставить нам наилучшее зрелище, углублялся в такие проходы между отмелями и рифами, которые суда подобного тоннажа никогда не использовали. Стоя на капитанском мостике, я познакомился с чарующим языком морских карт, наблюдал с замиранием сердца за медленным лавированием при беспрестанных промерах глубины, чтобы не наткнуться на какую-нибудь неизвестную скалу. И как только этот изумительный моряк умудрился в одном из своих следующих плаваний, при рутинном возвращении в Вердон, посадить свой банановоз на мель в устье Жиронды — одном из самых четко размеченных бакенами фарватеров? Он наверняка не заслуживал такого удара судьбы.

Мы пристали в Сен-Тома среди кишащей и галдящей черной толпы, где теснились носильщики, продавцы жасмина, уличные торговцы фруктами и таксисты за рулем своих колымаг — все, привлеченные заходом в порт нашего большого белого судна.

Мы посетили французскую деревню, то есть общину бедных потомков нормандцев, симпатичных и сердечных, но погрязших в близкородственных браках — пропорция шелушащихся альбиносов среди них внушала тревогу. И мы опять вышли в море, взяв курс на Фор-де-Франс.

Мартиника в те времена еще была настоящей колонией. Губернатор там располагал очень широкими полномочиями, которые ему предоставляли законы Республики. Вывезенные из метрополии чиновники прямо раздувались от сознания своей власти и обращались с туземцами с той чрезмерной вежливостью, которая является выражением презрения. Всю землю там поделили между собой влиятельные семьи и крупные компании. Рабочая сила была вялой и небрежной. Хотя тут и не установилась сегрегация, как в Соединенных Штатах, между белыми и черными существовала ощутимая преграда. С чернокожими, даже образованными, держали дистанцию и общались с ними только по административным поводам или ради каких-нибудь фольклорных празднеств. «Общество» было белым, и положение вещей по большому счету мало изменилось со времен Таше де ла Пажери. Тут вы и впрямь оказывались «на островах».

Черное население отличалось пышной плодовитостью, а имена в многодетных семьях давали согласно пометкам в календаре, пришедшимся на день рождения. Так, нередко встречались: Обрезание Господне, Мясопуст, Папа Пий Пятый и даже Нац. Празд.

Гостиничное дело было не слишком развитым, а оснащение уже устарело. Роскошная природа придавала очарование террасам, а несколько предметов мебели в колониальном стиле привносили в скудно обставленные номера нотку экзотики. Персонал был улыбчив, но беспечен и рано уходил спать. Если же случалось ночью спуститься за графином воды в кухню, весь ее пол устилал темный шевелящийся ковер из тараканов.

Понадобится тридцать лет и изменение цивилизации, чтобы лихорадочная тяга к путешествиям, маниакальное увлечение островами и выгода, которую из этого можно извлечь, возвели под этими небесами роскошные отели и туристические «комплексы».

Губернатор любезно предоставил нам в качестве чичероне бывшего офицера, вышедшего в отставку всего лишь в звании капитана, — верзилу в белом с ног до головы, который с самого завтрака начинал подкрепляться стаканами пунша. В каждом примечательном месте он потчевал нас все более подробными и путаными объяснениями и все тяжелее ворочал языком с течением дня. Но Мартинику он наверняка знал хорошо.

На протяжении моей жизни мне попадется (всегда на островах) еще немало подобных субъектов с туманным прошлым, которые выполняют на этих отдаленных землях неопределенную, но необходимую роль.

Нам удалось несколько раз побывать на плантациях сахарного тростника и винокуренных заводах. Мы привыкли к «сердцу топки» — белому рому, совсем недавно вышедшему из перегонных кубов.

Побывали мы и в Сен-Пьере, где, обратившись к еще многочисленным свидетелям, выжившим после трагедии, получили подробное описание вулканического извержения и раскаленного облака, которое в 1902 году за несколько часов разрушило этот красивый и процветавший город с населением около тридцати тысяч жителей. Серый и безотрадный пейзаж, оставшийся неизменным после бедствия. Лава остыла в море.