Егор вышел в кухню. Альберт тихо стонал, уронив голову на руки. Початая бутылка водки на столе, скорее всего, была не первая. В разорванной, а не вскрытой консервной банке вместе со шпротами плавали окурки.

— Альберт, — Егору стало не по себе.

Он и не думал, пока отсиживался на даче, отключив все телефоны, что друг погибает здесь в аду. Никаких признаков Лили и мальчиков. Запустение. Разгром. Голод. Холод. Тоска.

— Альберт, — позвал он вновь.

Тот поднял голову. Казалось, этот человек провел несколько дней в могиле. Землистый цвет лица и отчаяние во взгляде, ему даже алкогольная анестезия не помогала.

— Она ушла, ты понимаешь? Ушла, — это был голос старика, и Егору все сильнее становилось не по себе.

— Ушла. Я проснулся утром, а ее нет. И мальчиков нет. И — ни записки, ни звонка, ни сообщения. Вообще ничего. Я сначала думал, что они все заодно, но теперь, мне кажется, даже ее мать не знает, где они. Не знает, но виду не подает. Мстит мне. Они все мне мстят. Все.

Он налил водки в стакан.

— Я любил ее. Может, надо было как-то иначе, сильнее, больше, глубже. Не знаю, любил, как умел. Хотел любить всегда. Но что-то случилось. Не помню, не знаю, в какой момент. Я не разлюбил. Я просто устал. Она перестала быть собой. Она словно больше была не для меня. Я приходил не к ней, а в семью, к детям, в дом, в хозяйство. Все так разрослось. Мы и не заметили, как сотни дел опутали нас. Я все время был что-то должен. Все время боялся что-то забыть или не успеть. Она не ругала меня, изо всех сил старалась, жалела, я же видел. Но она сама еле держалась. Шутила, подтрунивала над собой, надо мной, и за это я любил ее еще больше. Но она срывалась. И, когда она кричала, я с облегчением понимал, что ненавижу ее. Ее, понимаешь, ее, мою Лилю. Потому что если бы мне некого было ненавидеть, я бы ненавидел себя. Или, еще хуже, понимал бы, что мы тут вообще ни при чем. Но то, что стоит за нами, невозможно ненавидеть. Оно способно уничтожить и за меньшее.

Альберт всхлипнул. Егор стоял, забившись в угол. Он боялся слово произнести.

— Я все время, каждый день думал о своей вине. Но я ничего не мог поделать. Ничего. Я мог винить себя бесконечно, но я не этого хотел. Я хотел опять почувствовать себя живым, легким и свободным. Я хотел, чтобы и Лиля, свободная и веселая, была рядом. Чтобы все было не позади, а впереди, только начиналось, звало, манило. И я понял, я понял, что все это можно повторить, можно вернуть и вернуться, надо только… надо… было кое-что изменить… Изменить, понимаешь?

Он всхлипнул.

— Да, я обманул. Предал. Но ведь все же было хорошо! Как будто я был прав. Как будто заслужил все это. Я был на седьмом небе, думал, ну, раз так все складно, значит, все правильно? У меня все спорилось, я летал, я даже Лилю опять любил, как когда-то, как вначале. Она молчала, смотрела внимательно, но я не видел, не хотел видеть, я ничего лишнего тогда не хотел.

Альберт завыл. Завыл, как животное, ударился головой о холодильник. Внутри что-то посыпалось, покатилось и пролилось.

— А ведь нет никакого ребенка. Эта сучка все выдумала. Нашла Лилю, подкараулила, подловила, рассказала, что хотела. А потом не выдержала. Пришла ко мне, плакала, винилась. Кто она? Зачем она вообще была нужна? Я не помню ее. Ни запаха, ни лица, ни голоса, вообще ничего. Зачем она появилась? Чтобы все сломать и испортить? Чтобы меня проверить? Но меня не надо было проверять. Я и был предателем. Для меня измена ничего не значила. И что вышло…

Его голос сорвался в крик.

— Егор! Она ушла. Ушла. Ничего не сказала. Ни слова. Нет ее. И ничего нет. Нет мира, который она надышала. Который я ненавидел, частью которого я сам был. Куда мне теперь? Кто я без нее? Без них?

Егор не знал, что делать. Здесь нельзя было ни помочь, ни отвлечь. В этом крике, водке, шпротах, пепле и слезах не было никакого величия. Человек бился и корчился в грязных схватках то ли рождения, то ли умирания. И больше не оставалось времени, и лица сидевших на той кухне казались полустертыми. Не было ни начала, ни конца тому разговору. Он вообще никогда не прерывался, он длился вечность по всем темным и пустым углам человеческих жизней.

Он сделал усилие, заставил себя подойти к другу, вынуть из рук стакан, вывести с кухни. Надо было проводить до кровати, уложить. Сесть рядом.

В коридоре Альберт вырвался, метнулся в сторону, ударился в стену, с грохотом упала их с Лилей фотография под стеклом. Стекло разбилось.

— Они ведьмы, — Альберт тяжело дышал перегаром, и его глаза были безумны. — Берегись. Слышишь. Спасайся. Они ведьмы. Они все знают. Самые глупые из них знают что-то, что нам никогда не понять, сколько бы мы ни пыжились, сколько бы ни вникали. А мы и не пыжимся. Мы кто? Животные. У нас член бежит впереди нас. И совесть легкая и пустая. Мы думаем, что эта жизнь — наша. Что они там что-то пищат, выцарапывают себе свои свободки. Но это так, для отвода глаз. Я тебе говорю. Они давно имеют всех нас с потрохами, со всеми нашими делишками и желаньицами. Они хитрее, чем мы думали. Это они владеют миром и позволяют нам думать, что это мы тут что-то значим. Они всех нас родили, они с нами всеми нянчатся. Пока им не надоест. А если надоест, то нам всем конец. Они сами похоронят нас. Зароют, закопают, плитой без имени придавят сверху. Егор, я тебе говорю, Бог — мстительная баба. Мы все в ее руках, и мы…

Он зацепился, споткнулся о невидимое препятствие и упал в постель. Егор не мог поручиться, живой ли сон сразил друга. Он прислушивался к дыханию, пока ему самому позволяли силы. Убедившись, что Альберт тяжело, но ровно дышит, Егор осел на колени, лег на пол. Подложил какой-то ком одежды под голову и забылся, задрожал тяжелым сном.

Он как будто целый вечер сам с собой говорил. Как будто с Лилей и правда что-то случилось. Как будто жизнь дала течь, и Ноев ковчег стремительно, с шипением и треском, шел ко дну.

* * *

Огромная луна выкатилась на черное небо. Нина открыла окно и стояла, вдыхая морозный воздух. Они так делали в детстве, когда хотели заболеть и наутро не идти в школу. Но сейчас бесполезно было хитрить и уворачиваться от контрольной. Она выдохнула горячий воздух в ночную тьму. Ее сердце болело. Но не из-за Егора, а оттого, что было пусто. В нем больше не было любви.

Они хотели наказать друг друга. Теперь все зависело от того, кто кому первым воткнет нож в спину. Нина знала, что Егор не будет просить прощения. Он не будет раскаиваться и виниться потому, что она ждетэтого. А она не простит его. Они стояли в холодном и пустом поле, ветер трепал их одежду, вокруг было серо и тускло. И мир был голым и злым. Не было больше ни любви, ни тепла, ни света. Оставалась последняя схватка злого со злым. Кто в ней мог победить?

* * *

Утром, пока Альберт еще то ли спал, то ли лежал в обмороке, Егор вызвонил его сестру и мать, вскоре женщины с тихим кудахтаньем захватили дом, принялись наводить порядок, готовить еду, заваривать кофе. Детей нашли, перезвонила какая-то подруга Лили. О ней самой никаких вестей не было. Егор уехал. Он ничем не мог помочь, но хотя бы был уверен, что оставляет Альберта под присмотром.