Она села, и мы подносили остатки от нашего бала, которые она отведывала единственно из одной учтивости. «Что это, сударыня! — вскричал я. — Разве вы изволили только проезжать чрез Неаполь, жалко, что не знали, как вас там удержать». — «Вот, что меня, государь мой, к ответу понуждает. Меня из Венеции просили, чтобы я туда приехала, и я им сие обещала исполнить, без чего бы я никак не отказалась от выгод, представляемых мне здешним двором, и надеялась бы снискать к себе любовь от знатного неополитанского дворянства, которое своею разборчивостию и искусством всех живущих в Италии превосходит».

Два неаполитанца за сие превозносили похвалами, возбуждены будучи сим толь хорошо представленным явлением. Я просил ее показать нам ее искусство в пении, но она имела насморк и, будучи сим приведена в слабость, опасалась, дабы не потерять того хорошего мнения, которое мы об ней возымели. Наконец, вознамерившись исполнить мою просьбу, начала играть жалостную арию, которая совершит третие действие оперы, и к ней припевать.

И так она, взяв арфу своею белою сановитою рукою, на которой беспрестанно играл румянец, и перебирая перстами, которые имели чрезмерную красоту и стройность, начала играть. Мы и надеялись услышать весьма веселый и приятный от нее концерт.

Сия госпожа играла столь нежно, приятно, живо и выразительно, что нельзя было ничего лучшего желать. Ее пением был я тронут до крайности, так что уже почти позабыл, что я был виною сему толь приятному увеселению. Играющая Фиорентина делала для меня нежные выражения своего пения. Пламенный взгляд ее проницал покрывало и составлял чрезвычайную приятность, очи ее были подобны бриллиантам. Наконец, рассмотрев черты лица ее, сколько покрывало мне дозволяло, узнал я в образе Фиорентины бездельника Виойдетта, но красота лица ее и прекрасный стан подавали повод к примечанию под убором женщины знатнее нечто, нежели под одеянием пажа.

Мы изъявили ей достойную похвалу по окончании ее концерта и пения. Я еще желал, чтобы она проиграла веселую арию и сим самим показала бы разные свои дарования. На сие она ответствовала, что она имеет насморк, и потому выполнить моей просьбы более не может. «Да кроме того, ведайте, что я, повинуясь вам, и первую проиграла с великим усилием, ибо голос мой от разных перемен, в путешествии случившихся, несколько испортился, да и ехать уже мне пора, ибо смеркается. Я прошу меня благосклонно извинить и позволить мне от вас удалиться». Сказав сие, она встает и хочет взять свою арфу, но я, подбежавши, схватил оную, и проводил ее до дверей, в которые она в нашу беседу была введена.

Вместо радости, которую я от ее приятного играния ощутил, отъезд ее и во мне и в моих собеседниках произвел совсем противное. В сем случае я прибегнул к Кипрскому вину, от чего, как я, так и моя беседа, стали веселее. Я меру его еще увеличил, а когда уже было очень поздно, то я сказал моему слуге, за стулом у меня добровольно стоящему: «Вели подвесть мою коляску». Сие мое повеление Виойдетто без замедления исполнил.

«Разве вы имеете здесь свой экипаж?» — сказал мне Соберано. «Вы не ошиблись, государь мой, — ответствовал я ему. — Я велел оной за собою вести, воображая, что если наше собеседование продолжается долго, то чтобы мы оный без нужды сыскать могли. Выпьем еще по рюмке, нам нечего бояться, мы, идучи, шататься не будем, но сидючи...» Я не успел окончить моих речей, как увидел вошедшего пажа и ведущего за собою двух скороходов, пышно одетых в мою ливрею. «Государь мой Альвар, — сказал мне Виойдетто, — я не мог сюда подвесть вашу коляску по причине развалин, окружающих сии палаты, а она от них не в дальнем находится расстоянии». — «И так теперь мы туда пойдем, Виойдетто, иди вперед». Мы не могли никак все идти рядом по причине развалин. Соберано, шедши один со мною рядом и ухватясь за руку, сказал: «Вы для меня сделали весьма великолепный бал, стоющий вам великого иждивения».

«Любезный друг, — ответствовал я ему, — я весьма счастливым себя почитаю, есть ли вам оный приятен, ибо я употребил все, что имею наилучшего».

Потом мы пришли к коляске, подле которой сыскали еще двух скороходов, кучера и форейтора. Коляска сия, способная к дороге, со всеми людьми представлена была к моим услугам, и я моих гостей, поблагодаривши за их посещение, просил их сесть во оную. Потом они сели, и мы предприяли тихий путь в Неаполь.

В начале нашего пути соблюдали мы непрерывное молчание, которое наконец прервано было одним Соберановым другом: «Я не прошу вас, Альвар, о том, дабы вы мне открыли сию тайну, но думаю, что вы с духами имели какой-нибудь особенный договор, ибо никому они не служили столько, как вам. Я трудился для сего сорок лет, да и в толь долгое время не приобрел от них ниже четверной части того, что вам в один вечер досталось. Вы ведаете свою должность, вы находитесь в юных летах, в которых другие крайне желают делать без дальнего рассуждения, и желают токмо веселостями наслаждаться».

Бернадило, так сего человека называли, с крайним вниманием произнося сии слова, подавал мне довольно времени подумать об ответе.

«Я сам не ведаю, — ответствовал я ему, — каким способом приобрел я отличные благоприятства, коим весьма скоро, по моему мнению, конец учинится; но я токмо тем буду утешаться, что я оные разделил с своими приятелями». Видели они, что я с ними поступаю с осторожностию, и что в дальние обхождения и разговоры не вступаю.

Между тем, как они в безмолвии пребывали, я рассуждал и на память приводил все то, что видел и делал, делал сравнение между Соберановым и Бернадиловым разговором и заключил напоследок, что я избежал весьма великого несчастия, в которое бы всякого человека, подобно мне, ввергло суетное любопытство.

Мне ничего не доставало в воспитании, поелику я был воспитан пред глазами моего родителя Дона Бернанда Маривилла, человека знатного и доброжелательного, и пред глазами моей матери Доны Менции, женщины набожной, и почитаемой из всего Естремадура. «Ах, любезная моя родительница! — сказал я сам в себе. — Что бы ты помыслила о своем сыне, если бы ты его увидела теперь; но сие, я наверно знаю, никогда не случится».

Между тем коляска наша вступила в Неаполь, в который я Соберановых