Поднялся со скамьи, вышел в проход, направился к выходу, и она последовала за ним.

На улице было темно и прохладно, после обволакивающей сырости церкви ночной воздух казался приятно мягким. Они молча шли по узкому переулку без единого фонаря, оставляя за собой звуки немногочисленных машин и мотоциклов, музыку ночных клубов, вспомнив давнюю привычку не разговаривать, пока не окажутся одни. Перед ними пробежала бродячая кошка.

Не знала, что ты любишь музыку.

Все ирландцы любят музыку. Я догадался, что у тебя вечером гости.

Она остановилась:

— Как ты догадался, что вечером я жду гостей?

— Вряд ли ты стала бы покупать столько сыра и спаржи для себя и мужа. Он ведь протестант. Значит, едва ли у вас много детей.

Он никогда не видел ее сыновей. И даже не знает об их существовании. Она отмахнулась от этой мысли.

— Ты видел, как я до этого покупала цветы?

— Видел, что выходишь из цветочного магазина.

И турок видел. Значит, Найл тоже заметил ее с турком в десять двадцать девять.

— Я с кем-нибудь разговаривала?

— С каким-то мужчиной. А потом с женщиной в магазине. Но я еще раньше видел, как ты ходишь по городу. Подумал о цветах, что они теперь распустятся на солнце. Я знал, что сегодня застану тебя в саду, возле статуи, одну.

Найл тоже видел турка. Какая страшная ирония судьбы! Худшего свидетеля в подтверждение ее слов не придумать. Он же мертвец.

— О мужчине потом, — сказала она. — Слушай, я хочу помочь тебе и твоему двоюродному брату. Но если я дам тебе денег, где гарантия, что они опять не пойдут на войну? Ну, если все начнется сначала. — Как объяснить ему, какой груз упал сегодня с ее плеч? Она же все эти годы боялась того, что сделала. Что они вместе сделали. — Нам повезло. Нам невероятно повезло, Найл.

— В чем это? Ты что, издеваешься?

— Вовсе нет.

Найл остановился. Повернулся к ней лицом, едва видимым в свете фонарей. Схватил ее руки и сжал в своих. В лунном свете блеснул изумруд, темно-зеленый, как воды Атлантики под хмурым небом.

— Мне не повезло, Клэр. Меня даже в живых нет.

Ощущение его загрубевших ладоней на ее гладкой коже, тепло и сила его рук. Двадцать лет жизни потрачены впустую.

«За всей этой водой лежит мой зеленый остров», — сказал он тогда.

Но тут же она вспомнила, как другой голос, более ровный и спокойный, ответил ей сегодня: «Я верю тебе».

И отняла руки.

Послышалось хлопанье крыльев — где-то взлетели голуби, Найл резко метнулся в сторону и исчез в проеме двери. Спрятался, как прячется всю жизнь. Найл в молодости, со сверкающими на солнце темными волосами и белой кожей, с убежденностью и энергией, рвущимися наружу на каждом шагу. Еще подростком решивший отдать жизнь во имя того, во что верил. Она и ее сверстники учились играть в теннис и выигрывать, читали нужные книги, написанные разными знаменитыми Джонами: Джоном Майнардом Кейнсом, Джоном Мильтоном, Джоном Куинси Адамсом[94]. Правильно одевались, смотрели правильные фильмы, делали правильный политический выбор. Если с ними приключалось несчастье, расхлебывали его не они.

Она вытянула вперед руку с кольцом.

Они оба взглянули на него.

— Возьми, — предложила она.

— Думаешь откупиться?

— Нет. Хочу, чтобы у тебя осталось что-нибудь от меня. Потому что… — она отвела глаза, — мне хочется, чтоб частичка меня всегда была с тобой. Я ведь понимаю, что двадцать лет твоей жизни не искупить ничем. Но кольцо — единственная вещь, которая принадлежит только мне, и я могу распоряжаться ею по своему усмотрению. Впервые за двадцать пять лет у меня появилась надежда, и я хочу, чтобы и тебе было на что надеяться.

Она бесконечно долго стояла с вытянутой рукой, и за это время меж ними пролетело единственное долгое жаркое лето, которое вытеснили двадцать пять холодных лет ожидания.

Крепко ухватив ее запястье, он снял кольцо с пальца. Повернул его перед глазами, будто пытаясь прочесть. Одна платиновая рука обвилась вокруг другой, а меж ладоней — изумруд в форме сердца, закрепленный бриллиантами; как сверкало оно на изящной, долго не старевшей руке бабушки! «Стань ирландкой», — сказал дед, и Мормор ответила: «Так-то лучше», и это стало началом любви, пережившей смерть. Каждый раз, надевая кольцо, Клэр заново осознавала двойную гордость деда, когда он его заказывал, — гордость своей родиной и женщиной, для которой предназначалось кольцо. И теперь вся эта любовь и уверенность в руках Найла.

— Это же кладдах, — негромко произнес он.

— Да, — кивнула она.

— Это не муж тебе подарил.

— Нет.

Он осмотрел темно-зеленые края камня, провел большим пальцем по граням:

— Я больше не воюю, Клэр. И если ты когда-нибудь прочтешь, что какой-то ублюдок арестован в Дерри за взрыв полицейского участка, знай: это не я. Обещаю.

— Но ведь ты вернешься домой, — с сомнением возразила она.

Он пожал плечами, глядя, как сверкает кольцо в свете фонаря:

— Если попытаться продать, подумают, что украл. Или что выманил его у тебя шантажом, что еще хуже для нас обоих. В любом случае оно к тебе вернется.

Он помолчал, и она не могла проникнуть в его мысли. И не могла разобраться в своих. Он перевел оценивающий взгляд с изумруда на ее лицо:

— Британское правительство не оставило нам выбора, Клэр.

— Я вас не обвиняю. И вряд ли понимаю что-нибудь во всем этом. Но с обеих сторон пострадали невинные люди, а это неправильно. Должен быть лучший выход.

— Не все войны ведутся за круглым столом на конференциях. Думаешь, мы просто так рисковали жизнью?

— Разумеется, нет. В мире мало что однозначно, но в некоторых случаях двух мнений быть не может. Нельзя убивать невинных людей. Нельзя в пятницу вечером взрывать машины посреди улицы.

— Думай что хочешь, — вздохнул он. — Хорошо, что все кончилось. Мне не по душе, что британцы все еще там, но я рад, что на улицах спокойно, а на столах есть хлеб. Только учти: не бывает мира без войны. Чтобы кто-то заключил мир, кто-то другой должен был начать войну. Мне это все тоже не по нраву. Но у нас с тобой разные истории. — Он вернул ей кольцо. — Этого не хватит, Клэр. Пусть кольцо останется у тебя. И твоя вина тоже. А моя будет при мне.