Я вернулась в спальню и заново собрала вещи. Сюда я не вернусь. Кончен бал.

Я переключила освещение с дневного режима на ночной, спрятала волосы под париком, обновила маскировку и вышла черным ходом. Удостоверившись, что рядом с домом никого нет, пробралась через сквозной проход на параллельную улицу, села в метро и доехала до Хитроу.

В вагоне было почти пусто. Я смотрела на свое отражение в окне. Сейчас всякий принял бы меня за чью-то бабушку, спешившую в гости к родственникам. Мои не слишком малые объемы, вместо того чтобы красоваться в хорошо сшитой одежде, были втиснуты в тесный, старый шерстяной костюм, неприлично обтянувший живот, бедра и спину, как клетчатый чулок. То, что выглядело валиками жира и выпирало на боках и бедрах, как накачанные велосипедные шины, было, собственно говоря, завернутыми в скатки, проложенными мягкой тканью бриллиантами. Короткий завитой каштановый парик с проседью закрывал мои светлые волосы. Я стерла лак с ногтей. Глаза, лишенные всяких признаков макияжа, прикрывались бифокальными очками в убогой оправе. Я снова надела коричневые линзы и намазала губы ярко-розовой помадой в девически-наивной попытке казаться ухоженной дамой. Словом, я была точной копией многодетной мамаши, вечно навещающей того или иного отпрыска. Женщиной, тратившей все крохотные доходы на подарки внучатам, вместо того чтобы сделать себе подтяжку. Такой стала бы и я, не будь у меня денег.

Я не очень тревожилась, но все время мысленно подгоняла поезд, который, как мне казалось, едва тащился.

Моя маскировка была такой правдоподобной, что, когда мы прибыли в аэропорт, какой-то бизнесмен помог мне поставить чемодан на эскалатор, и вовсе не потому, что задумал меня ограбить.

— Хотел бы я, чтобы кто-то сделал то же самое для моей мамы, — признался он.

— Спасибо, дорогой.

Очередь у стойки «Эр Франс» оказалась совершенно ничтожной по сравнению с теми, которые выстраиваются здесь в конце весны и летом: массовые увеселительные поездки на юг Франции еще не начались. Но даже сейчас не менее двадцати человек ждали регистрации, и почти все выглядели куда приличнее меня, чего, впрочем, я и добивалась. Теперь я была невидимкой. В какую-то минуту вдруг показалось, что я вижу Томаса Кертиса, что-то говорившего одному из вооруженных охранников, патрулировавших аэропорт. Я крепче сжала сумочку.

«Спокойно, спокойно, — твердила я себе. — Он ищет другую, совершенно не похожую на тебя женщину».

Но тем не менее никак не могла унять дрожь в ногах.

Двойник оказался довольно пожилым джентльменом, спрашивавшим, как пройти к стойке «Люфтганзы».

Подходя к стойке, я уже успела взять себя в руки. Никакой нервной трясучки. Я протянула служащей швейцарский паспорт и кредитную карточку.

— Merci, мадам Чейз, — кивнула она, возвращая мне документы и посадочный талон. — Посадка начинается через двадцать минут. Еще есть время.

Я помчалась на предпосадочный контроль.

Скорее прочь отсюда.

Охрана в Хитроу всегда была на высшем уровне: патрули, вооруженные автоматами, держащие на поводках служебных собак, отслеживают любое подозрительное движение. Я посмотрела на часы. До вылета всего тридцать минут. Может, еще и успею.

Камни, распиханные по специально сшитому жакету и кармашкам лифчика, врезались в торс и груди. Охранники, как всегда, обыскивали всех без исключения пассажиров, но сегодня, казалось, тщательнее обычного.

Струйка пота поползла по спине. Минуты одна за другой исчезали на настенном мониторе.

Наконец очередь дошла до меня. Я положила сумочку и чемодан на конвейер и прошла детектор. Охранница не торопилась, оглаживая мои бока, груди и ноги сверху донизу ласкающими движениями.

Но все же пропустила меня, как я и думала. Мой «контрабандный» костюм не был пуленепробиваемым. Но от рук закона защищал хорошо.

Я побежала к выходу. Там как раз закрывали двери, ведущие к пандусу, где стоял последний автобус до самолета.

— О, слава Богу, — сказала я девушке, вбегая в полупустой автобус. Она долго изучала мой паспорт и посадочный талон, прежде чем молча все это вернуть. Двери с тихим шипением закрылись, и мы двинулись на летное поле. Через две минуты я поднималась по трапу самолета, а еще через две минуты наш лайнер оторвался от земли и быстро исчез в тяжелых облаках. Сильные прожекторы окрасили все вокруг в белый цвет, пока мы не вырвались в лунную звездную ночь и не устремились вперед: маленькая ракета, скользящая по серебряному покрывалу.

Я откинула голову, закрыла глаза и произнесла благодарственную молитву. А потом… мысли как-то спутались. Я не знала, о чем думать в первую очередь. Обман. Секс. Дерзкие выпады. Или об Оуэне, лежащем с маленькой шотландской стюардессой в дурацком коротком килте и клетчатом нижнем белье. Мне хотелось убить его.

— Что будет пить мадам? — спросила стюардесса, кладя на столик маленькую полотняную салфетку и ставя чашечку с орехами кешью.

Я открыла глаза.

— «Джонни Уокер блэк», пожалуйста. Двойной. Без льда.

Я подумала о подозрениях Томаса Кертиса относительно Оуэна и решила, что он спятил.

Я подумала о том, стоит возвращаться или нет. Неужели это действительно все? Неужели я покончила с лондонской жизнью?

Я подумала о леди Мелоди, оставшейся наедине с Оуэном. И умершей так странно.

Я подумала о потайной двери, ведущей с улицы в кабинет Оуэна, и представила Тину, лежавшую на диване. Мертвую.

Смогу ли я действительно поверить в то, что Оуэн вколол ей смертельную дозу героина в вену между пальцами ног? Нет! Убить двух женщин в один день? Слишком жестоко! Слишком безвкусно. Слишком мелодраматично.

Я подумала о мебельной афере Оуэна и Гила.

О взрыве.

И попросила еще виски.

Как я радовалась, что лечу Домой. Ждут ли меня приглашения от соседей к ужину?

Я снова подумала об Оуэне, развлекавшемся в шотландском замке лорда Сплодинга. Как усердно он уверял, что там будут одни мужчины! А ведь я, несмотря на все свои усилия, по-прежнему ему не верила. И как бы ни старалась утопить свои сомнения в скотче, зеленая змея ревности вовсю разошлась в животе: извивалась, вертелась, впивалась…

Я подумала о трио мертвых жен Оуэна и решила, что, хотя эти смерти выглядят немного странными, все они не очень для меня подозрительны. Слишком хорошо я знала Оуэна: лучше любой женщины, с которой он имел дело, не считая, вероятно, матери. И почувствовала бы ложь, независимо от того, о чем шла речь: об убийстве или другой женщине. Интересно, сколько других женщин считали точно так же? Что они знают его лучше остальных, если не считать матери?

Будет ли он скучать по мне?

Я подумала о том, как все усложнилось. Очень хочется, чтобы все вернулось в прежнее русло, как было до встречи с Оуэном.