Иаков Мних выражается, может быть, с меньшим литературным блеском, но зато сообщает немаловажную подробность: оказывается, от щедрот Владимира вкушала убогая братия не одного только Киева, а еще и многих других городов и сел Русской земли: «Боле же всего бяше милостыню творя князь Володимер; иже немощней и старей не можаху дойти княжа двора и потребу взяти, то в двор им посылаше, немощным и старым всяку потребу блаженный князь Володимер даяше. И не могу сказати многыя его милостыня: не токмо в дому своем милостыню творяше, но и по всему граду, не в Киеве едином, но по всей земли Руской и в градех и в селех, везде милостыню творяше, нагыя одевая, алчьныя кормя и жадныя напаяа, странныа [странников, паломников] покояа милостью, церковникы честя и любя и милуя, подавая требование, нищая, и сироты, и вдовица, и слепыа и хромыа и трудоватыа — вся милуя и одевая, и накормя и напояа».

К этому согласному хору русских голосов присоединяется сообщение Титмара об «усердии», с которым Владимир творил милостыню.

Засвидетельствованная с разных сторон широкая благотворительная деятельность князя, несомненно, является историческим фактом. Но, как и в случае с Владимиром-женолюбцем, перо христианских писателей привнесло в образ Владимира-благотворителя изрядную долю литературы. По летописи, необыкновенное рвение Владимира в делах милосердия проистекало из чисто христианского побуждения исполнить буквально евангельский завет любви к ближнему. Однако подобная мотивация его поведения в корне противоречит «Чтению о Борисе и Глебе» преподобного Нестора, где прямо говорится, что нищелюбие было присуще Владимиру и до крещения: «Бе же муж правдив и милостив к нищим и к сиротам и ко вдовичам, елин [язычник] же верою». Трудно представить, что летописец мог не знать этого произведения своего выдающегося современника, поэтому в отношении летописного известия мы вправе говорить о сознательной идеализации.

Призывы к богатым и могущественным людям «роздать имение свое» звучали в языческом обществе не менее громко, чем в христианском; правда, награда за это их ожидала не в Царстве Небесном, а в царстве земном, где постоянное перемещение собственности из рук в руки было средством установления и закрепления социальных (главным образом, служебно-иерархических) связей. Расточение имущества (путем дарений, устройства пиршеств и т. д.) повышало общественный престиж собственника и уважение к нему со стороны общества. «Богатым», то есть «подобным богу» в отношении способности наделять благами, был тот, кто давал, тратил свои богатства, причем тратил нерационально, безвозвратно, а не тот, кто сидел на сундуке с сокровищами. В силу этих представлений щедрость мыслилась даже не столько личной добродетелью князя, сколько необходимым атрибутом княжеского достоинства. Еще до принятия христианства от княжеских щедрот на Руси питалось немалое количество людей: дружинники ежедневно пировали с князем в гриднице; в дни религиозных и иных праздников князь устраивал «всенародный» пир для жителей стольного града; существовали, конечно, и традиции социальной благотворительности, коренившиеся в самих общинных устоях тогдашней жизни.

Владимир потому и оказался столь чуток к христианскому учению об искупительном значении милостыни, что оно внешней, формальной своей стороной было созвучно традиционному требованию общества по отношению к князю: быть щедрым расточителем материальных благ. Это был тот редкий случай, когда усвоение христианской добродетели не вынуждало новообращенного радикально менять привычный образ жизни. Таким хлебосольным хозяином, привечавшим у себя на княжем дворе весь крещеный люд, Владимир и остался в народной памяти:

Крайне неудачную интерпретацию поступков крещеного князя дает еще одна летописная статья — под 996 г., — касающаяся, в частности, болезненной проблемы о пределах применения христианской морали в государственной политике. Варварские вожди, принявшие христианство, безусловно, задавались этим вопросом[131]; вероятно, серьезно размышлял над ним и Владимир. «Живяше же Володимер в страсе Божьи», — подводит итог нравственному обновлению князя летописец.

Как явствует из двух примеров, иллюстрирующих этот тезис, обращенный Владимир будто бы проникся непреодолимым отвращением к человекоубийству, пусть даже совершаемому в интересах государства и общества. Однако в том и другом случае Повесть временных лет весьма далека от исторической достоверности. В первом примере говорится о выдающемся миролюбии Владимира, прежде всего по отношению к соседним христианским народам: «и бе живя с князи околними миром: с Болеславом Лядским [Польским], и с Стефаном Угорским [Венгерским] и со Андрихом[132] Чешскым, и бе мир межю ими и любовь». Между тем всего несколькими строками выше Владимир, уступая прихоти своей дружины «ясти» не деревянными ложками, а серебряными, произносит слова, которые отнюдь не сулят спокойствия его соседям: «Сребром и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, якоже дед мой и отец мой доискася дружиною злата и сребра».

Действительно, источники сохранили сведения о двух войнах Владимира с Польшей в конце X — начале XI в., хорватском походе и еще двух походах на волжских булгар, не говоря уже о беспрестанной «рати» на русско-печенежской границе. Это позволяет обоснованно заключить, что и во внешнеполитическом аспекте княжения Владимира Повесть временных лет приняла за образец царствование Соломона, у которого «был… мир со всеми окрестными странами» (3 Цар., 4: 24). Правда, не довольствуясь этим, летописец далее показывает богобоязненность князя на собственно древнерусском материале. В небольшой новелле о «разбоях» рассказывается, что неслыханный расцвет разбойного промысла на дорогах заставил епископов обратиться к князю с требованием строгих мер: «И умножишася разбоеве. И реша епископы Володимеру: «Се умножашася разбойницы. Почто не казниши их?» Он же рече им: «Боюся греха». Епископы, однако, настояли, чтобы Владимир казнил злодеев, «но со испытом», то есть при несомненных доказательствах их вины.