Мы машинально припадаем к земле, хоть вокруг и темная ночь.

Я осторожно приподнимаю голову. Луны висят высоко, и впереди, на склонах, видны две хижины на двух отдельных полянах. Из одной доносится Шум спящих людей. Джулия? и Верхом на конях и скажи ему, что это неправда, и заметили прошлым утром, выше по течению, ну и всякий прочий бред — в сонном Шуме черт ногу сломит. А в другой хижине тишина, болезненная женская тишина, я даже отсюдова ее чувствую. Мужчины в одном бараке, женщины в другом — единственное разумное решение проблемы со спальными местами. Знакомая тишина заставляет меня вспомнить о Виоле, и я приваливаюсь к ближайшему дереву, чтобы удержаться на ногах.

Там, где есть люди, есть и еда.

— Ты сможешь снова напасть на след, если мы отойдем? — шепчу я Манчи, подавляя кашель.

— Напасть на след, — серьезно отвечает Манчи.

— Уверен?

— Тодд нюхать! Манчи нюхать!

— Тогда идем. И не шуми!

Мы крадучись и как можно тише спускаемся с холма, пока не выходим к небольшой долине у подножия: поляны с хижинами расположились прямо над нами, на склонах.

Мой собственный Шум расходится в разные стороны, горячий и затхлый, как пот, что струится по моим бокам. Я пытаюсь сделать его серым и плоским, как у Тэма — он управлялся со своим Шумом куда лучше, чем все прентисстаунцы вместе взятые…

А вот и доказательство.

Прентисстаун? тут же доносится из мужской хижины.

Мы замираем на месте. Я обреченно опускаю головы. Это все еще сонный Шум, но слово переходит из одного сна в другой — как эхо отдается в горной долине. Прентисстаун? Прентисстаун? Прентисстаун? Как бутто они еще не поняли, что означает это слово.

Но обязательно поймут. Когда проснутся.

Болван!

— Пошли, — говорю я Манчи, разворачиваясь, и торопливо шагаю обратно.

— Кушать? — спрашивает Манчи.

— Пошли.

Мы идем дальше, так и не раздобыв для меня еды. Всю ночь, и как можно быстрей.

Быстрее, Тодд. Шевелись, черт побери!

Все дальше, дальше, вверх по склонам, хватаясь за траву, чтобы взобраться, и вниз по склонам, держась за камни, чтобы не скатиться кубарем. След как назло вьется через самые непроходимые дебри, избегая ровных участков рядом с дорогой или берегом реки. Я кашляю, иногда спотыкаюсь, и в конце концов на рассвете наступает момент, когда я просто не могу идти дальше, не могу, не могу, ноги подгибаются, и я падаю на землю.

Больше не могу.

(Прости.)

Спину ломит, голова раскалывается, я весь провонял потом и ужасно хочу есть. Надо хоть чуточку посидеть — всего минуту, прости меня, прости прости прости.

— Тодд? — бормочет Манчи, подбегая ко мне.

— Все хорошо, дружок.

— Горячий, Тодд.

Я кашляю, в легких грохочут валуны.

Вставай, Тодд Хьюитт. Поднимай зад и иди дальше.

В голове все плывет, я ничего не могу поделать, хоть и пытаюсь думать о Виоле. Я вдруг вернулся в детство и лежу в кровати, больной, а Бен не отходит от меня, потомушто из-за лихорадки я начал бредить и видеть всякие жуткие вещи, людей, которых на самом деле нет рядом, сияющие стены, а у Бена вдруг отрастают клыки и лишние руки, и я кричу и кричу и отбиваюсь, но Бен не уходит, он дает мне прохладную воду и таблетки…

Таблетки.

Бен дает мне таблетки.

Я прихожу в себя.

Поднимаю голову и начинаю рыться в Виолиной сумке, откуда снова достаю ее аптечку. В ней полным полно разных лекарств: они разложены по пакетикам и подписаны, но эти каракули ни о чем мне не говорят, а рисковать я не могу — вдруг какоенибудь снотворное вырубит меня на несколько часов, как Манчи. Я открываю собственную аптечку — Виолиной она и в подметки не годится, зато там есть известные мне болеутоляющие, пусть и домашнего приготовления. Я проглатываю две штуки, потом для верности еще две.

Вставай, дерьмо никчемное!

Я сажусь и какоето время просто дышу и борюсь борюсь борюсь со сном и жду, когда подействуют таблетки. Наконец из-за дальнего холма появляется краешек сонца, и мне как бутто становится легче.

Не знаю, так ли это, но выбора нет.

Вставай, Тодд Хьюитт. Вставай и ИДИ!!!

— Да, — говорю я вслух, тяжело дыша и растирая руками колени. — Куда нам, Манчи?

И мы снова пускаемся в путь.

След по-прежнему ведет нас через глушь, избегая дороги и любых зданий, которые я иногда вижу с вершин холмов, но неизменно вперед, неизменно на восток, к Хейвену, — только Аарону известно почему. Вскоре мы натыкаемся на еще один впадающий в реку ручеек. Я осматриваюсь — не притаился ли где крок? — и набираю в бутылки свежую воду. Манчи заходит прямо в ручей и пьет, безуспешно отфыркиваясь от маленьких медных рыбешек, которые норовят в него впиться.

Я встаю на колени и смываю с лица пот. Холодная вода бьет по коже, как пощечина, и я немного взбадриваюсь. Знать бы, сможем ли мы их нагнать! Знать бы, насколько они нас опередили…

Как ужасно, что Аарон нас выследил.

Как ужасно, что он нашел Виолу.

Как ужасно, что Бен и Киллиан мне не соврали.

Как ужасно, что Бена сейчас нет рядом.

Вот бы вернуться в Прентисстаун…

Я снова встаю и поднимаю взгляд к солнцу.

Нет, нет! Не хочу я в Прентисстаун. Больше не хочу, ни за что туда не вернусь.

А если бы Аарон не нашел Виолу, мы бы с ней тоже никогда не встретились, и это плохо.

— Пойдем, Манчи, — говорю я, поворачиваясь за сумкой.

И тут замечаю на камне греющуюся на солнышке черепаху.

Очуметь можно!

Никогда не видел такой черепахи. Панцырь у нее неровный, шипастый, с темно-красными полосками по бокам. Черепаха почти полностью его открыла и подставляет солнцу мягкую спинку.

Там, откуда я родом, черепах едят.

Ее Шум состоит из одного длинного ааааааах, так она рада теплу. Насчет нас она не очень-то переживает: думает, наверное, что в любую секунду успеет захлопнуть панцырь и нырнуть в воду. А если мы и успеем до нее добраться, панцырь нам нипочем не вскрыть.

Вот только у меня есть нож, которым черепаху можно… убить.

— Черепаха! — лает Манчи, тоже ее увидев. Близко он не подходит, потомушто болотные черепахи легко могут дать отпор собаке. Вот и эта преспокойно греется на солнышке, не принимая нас всерьез.

Я тяну руку за спину.

Я уже почти дотянулся, как вдруг между лопатками вспыхивает острая боль.