Незадолго до этого разговора Штернберг проводил инструктаж своих солдат, и несколько офицеров комиссии, а заодно и Зельман, решили взглянуть на пресловутый «энергетический резерв» эсэсовского мага. Зрелище было очень обыденное — и по-настоящему жуткое. Семеро мальчишек-новобранцев, ничем не примечательных, самых что ни на есть обыкновенных, — но что-то их всех, при различной внешности, неуловимо объединяло, делало странно похожими друг на друга — возможно, прозрачная бледность светящихся непонятной решимостью почти детских лиц, одинаково тёмные тени у лихорадочно поблёскивающих глаз, мрачная молчаливость, тугая, как натянутый лук, напряжённость (кажется, тронь — зазвенят), и все они неотрывно и, кажется, даже не мигая, глядели на Штернберга, словно на самого фюрера, словно на единственное существо во вселенной, словно на Бога. Они даже не удостоили взглядом вошедших офицеров, хоть и идеально синхронно, как на параде, выбросили руки в приветствии. Чувствовалось, они запросто способны растащить тех же офицеров по клочкам голыми руками — стоит только Штернбергу изречь соответствующий приказ. Зельману доводилось видеть великое множество фанатиков, но этих загипнотизированных парней, пожалуй, нельзя было сравнить ни с чем. Эта стая волчат внушала страх — особенно отчётливо оформившийся после того, как Штернберг, любитель наглядных примеров, специально для комиссии провёл своеобразный маленький эксперимент. В комнату внезапно вошёл унтерштурмфюрер, один из подчинённых Штернберга, и с криком «А ну, руки вверх!» наставил на оккультиста автомат. Всё дальнейшее произошло мгновенно. Заговорённые солдаты не накинулись на злосчастного лейтенанта всей толпой, как того можно было ожидать, — нет, они действовали слаженно и чётко, словно цельный механизм, так отточено, как никогда не смогли бы действовать на их месте иные новобранцы, не прошедшие таинственной подготовки. В единый миг за спиной у лейтенанта очутился широкий крепкий парень, обхватил его, заломив ему голову назад, а второй солдат, худенький сероволосый мальчишка с особенно бешеным выражением глаз (впрочем, и у всех остальных зверёнышей Штернберга оно было в тот момент непередаваемо бешеным), уже выкорчевал из рук жертвы эксперимента оружие и приготовился нанести сокрушительный удар прикладом — оккультист со снисходительной улыбкой поймал его за руку: «Хватит-хватит, Рихтер, без увечий». Лейтенанта отпустили. Тот, ошалело вытаращив глаза, хватал ртом воздух. Штернберг похлопал его по плечу: «Благодарю за службу».

«Альрих, да вы же очень страшный человек», — с восхищением сказал тогда Зельман.

Штернберг, по своему обыкновению, лишь тихо усмехнулся. Что же он успел сотворить с этими желторотыми новобранцами, в результате какого чёрного колдовства они всего за несколько дней превратились в таких вот ассасинов, идеальных рабов, готовых на всё ради своего господина? Незабываемо было лицо того пепельноволосого парнишки, которого Штернберг придержал за руку, — несколько долгих секунд солдатик взирал на оккультиста с фанатическим, самоотречённым, сверхъестественным обожанием, и было очевидно, что ничего-то на всём белом свете солдатику больше не нужно, только чтобы командир стоял рядом и держал его за руку…

— Однако же страшный вы человек, Альрих, — благодушно повторил сейчас Зельман с оттенком откровенно отеческого любования. — Я говорю о вашем умении внушать людям покорность. Пользуетесь наработками Хаусхофера, признайтесь-ка, так? Или у вас есть собственные секреты?

Штернберг не ответил. Усевшись в кресло напротив Зельмана и, очевидно, неожиданно вспомнив что-то, проверил все карманы и в конце концов достал небольшой золотисто посверкивающий предмет, вроде медальона. Вещица была на длинной цепочке — Штернберг покачал её из стороны в сторону, показывая Зельману. Это был талисман из двух сложных рун.

— Вам предстоит поездка в Берлин, так что возьмите вот это. — Штернберг протянул амулет. — Этот оберег сочетает в себе «Солнечный щит» с «Карой богов», так что он обезопасит вас не только от недоброжелателей, но и от бомбардировок. Последнее проверено.

— А как же вы?

— Да я и сам по себе неплохой талисман…

Амулет на ощупь был очень тёплым. По полированной поверхности плыло и скользило расплавленное золото бликов. Зельман подержал его в ладони, словно взвешивая, а затем строго поглядел на Штернберга.

— Альрих, я очень надеюсь на ваше благоразумие. Делайте лишь то, что в ваших силах, и не более того. А то знаю я вас…

Штернберг торопливо вскинул руки жестом преувеличенного отказа:

— Вот только не надо, прошу вас, беспокоиться тут совершенно не о чем.

— Я не беспокоюсь, я предупреждаю. А после того, как вся эта суета уляжется, на девятое ноября я — мы все, и Гела в том числе — ждём вас в Кройцбурге. Считайте, что это приказ. Вам ясно?

— Так точно, — усмехнулся Штернберг.

В Кройцбурге находился семейный особняк Зельмана (ранее принадлежавший какому-то еврею из промышленников и подвергшийся «ариизации»).

— Я знаю, вы давно не были дома, — продолжил Зельман. — Похоже, вас там не очень-то жалуют, а вам явно требуется отдых. Причём вовсе не тот, что подразумевает под собой шумную компанию и выпивку, — что бы там ни говорил ваш Валленштайн, а я всё прекрасно вижу.

Штернберг как-то колюче взглянул на гестаповца.

— Да, от нашей славной полиции и впрямь ничего не скроешь.

— При чём тут полиция? — очень натурально удивился Зельман. — Вы же сами мне на днях говорили, что хотели бы получать длинные письма из дома. Длинные и обстоятельные. Да вот только никто вам таких писем не пишет.

— Я не так сказал.

— Неважно, смысл-то был именно такой.

— Да ладно, — Штернберг безразлично махнул рукой. — Я давным-давно понял, что привирать людям так же необходимо, как дышать.

— Обижаете, Альрих. — Зельман растянул губы в подобии улыбки. — Ну хорошо, положим, для мюнхенской полиции действительно было далеко не секретом, в каких выражениях почтенный барон предавал всяческой анафеме своего сына, вступившего в СС. А ведь вы, по сути, спасли его от ареста… Ну и глупец же он, наиглупейший из глупцов. Мне вот Бог не дал сыновей, а для меня было бы величайшей честью быть отцом такого сына, как вы.

— Спасибо, — тихо сказал Штернберг, не глядя на генерала. — Наверное, что-то в этом роде мне и надо было услышать… И, чтобы вы знали, я ни о чём не жалею. Да, — решительно повторил он, — я абсолютно ни о чём не жалею.

Вечером Хайнц вспомнил о своём дневнике. Последние несколько дней стремительно пролетели, не отметившись в дневнике ни единой строкой. Хайнц поднялся из-за стола, за которым шестеро его товарищей молча и сосредоточенно поедали разогретую на спиртовой плитке тушёнку, отошёл в другую комнату и сел на крайнюю из кроватей. Он достал из нагрудного кармана кителя подклеенную книжечку в поцарапанном кожаном переплёте и карандаш, пристроил дневник на коленях и первым делом вывел дату, подчеркнув её прямой линией.