ФИЛИП: Это что, глупая шутка?!

ХАДЖ (очень тихо, почти неслышно): Умная.

ФИЛИП: Мне не смешно.

ХАДЖ (также тихо): А нам с папой нравится.

ФИЛИП: Ты с ума сошел!

ХАДЖ: Ты, мать твою, молчи и делай! Вопрос не обсуждается.

Не обсуждается при мне? Он не желает ничего произносить вслух, потому что я все слышу? Это он хочет сказать Филипу? Шуршание бумаги, которую передают из рук в руки. В голосе Филипа звенит металл.

ФИЛИП: Прекрасно понимаю, почему ты играешь в молчанку. Ты что, всерьез рассчитываешь выудить у нас еще три миллиона, просто выписав счет?

ХАДЖ (неожиданно орет): Это — наша цена, сволочь! Наличными, понял?

ФИЛИП: В день, когда Киншаса назначит Мвангазу губернатором Южного Киву, само собой.

ХАДЖ: Нет! Сейчас, твою мать! Сегодня!

ФИЛИП: В субботу?

ХАДЖ: К вечеру понедельника. Или в задницу уговор! На папин банковский счет в Болгарии или где он там хранит свои бабки. Понял?

Он снова понижает голос. Разъяренный конголезец уступает место желчному выпускнику Сорбонны.

ХАДЖ: Папа продешевил. Недооценил свое влияние, и я предлагаю исправить эту ошибку. Цена после перерасчета — три миллиона долларов США сверху, или мы расходимся. Один миллион для Букаву, один для Гомы и один — за то, что подвесили меня как обезьяну и пытали до потери пульса. Так что звони давай своему бесхвостому Синдикату и проси к телефону того, кто скажет “да”.

Филип пытается поторговаться, чтобы сохранить лицо: мол, на тот маловероятный случай, если Синдикат рассмотрит предложение Хаджа, как насчет двух с половиной и не сейчас, а по завершении операции? Хадж второй раз посылает Филипа в жопу и заодно к такой-то матери, если она у него вообще была.

Извини, Брайан, дорогой, я тебя совсем забросила. Как дела?

Голос Сэм доносится из другого мира, но я реагирую спокойно.

В общем, ничего нового, Сэм. Когда я ем, я глух и нем. Наверх-то еще не пора?

Вот-вот начнут, дорогой. Филип вынужден отлучиться, куда и король пешком…

Дверь закрывается, оставляя Хаджа в одиночестве бродить по комнате. Что он сейчас делает? Смотрится в зеркало, пытаясь разглядеть, изменилось ли в нем что-нибудь после того, как он продался за три миллиона долларов к вечеру понедельника — если, конечно, покупатели согласны? Тут он начинает напевать себе под нос. Я этого никогда не делаю. У меня нет слуха. Мне даже в полном одиночестве петь стыдно. Но у Хаджа хороший слух, и он напевает, чтобы приободрить себя. А может, и меня заодно. Песней он гонит прочь свой позор — и мой. Он тяжело топает по комнате в ритм мелодии: шлеп-шлеп-шлеп. А выбрал он нечто совершенно противоположное сложившемуся у меня представлению о его музыкальных вкусах — старую религиозную детскую песенку, живо напоминающую мне о занудных уроках в воскресной школе. Вот мы стоим по линеечке в голубых формах, хлопаем в ладоши и притоптываем — топ-топ, — горланя очередную нравоучительную историю. Песенка Хаджа — про маленькую девочку, которая обещала Господу сохранить свою добродетель, кто бы на нее ни покушался — топ! И за это Господь всегда помогал ей. Каждый раз, когда девочка подвергалась соблазну, Он протягивал десницу свою и возвращал ее на путь истинный — топ! А когда она предпочла умереть, лишь бы избежать домогательств порочного дядюшки, Господь послал сонмы ангелов приветствовать ее у Врат Небесных. Топ-топ!

Колокольчик Филипа звонит, объявляя следующее заседание. Хадж слышит. Я тоже смутно слышу его через микрофон, но перед Пауком не подаю виду. Так и сижу в наушниках, с невинным видом делая пометки в блокноте. Хадж, протопав к двери из номера, распахивает ее и с мелодией на устах направляется к свету. И все время, пока он идет к апартаментам для гостей, расставленные по галерее микрофоны ловят приторную заунывную песенку о торжестве добродетели.

Даже сегодня мне очень трудно описать бурю противоречивых чувств, охвативших меня, когда я выбрался наверх после заключения в подземелье и присоединился к группе единоверцев, входивших в покерную на завершающее заседание конференции. Там, в бойлерной, я не видел надежды для человечества, но, пока плелся по галерее, внушил себе, что нас осеняет божья благодать. Оглядываясь вокруг, я обнаружил, что за время моего отсутствия летняя гроза очистила воздух, украсив сияющими капельками каждый листик и каждую травинку. В лучах предзакатного солнца беседка казалась древнегреческим храмом. Я воображал, будто свершилось чудо: нам с Хаджем удалось выжить.

Вторая иллюзия, которой я себя тешил, была не умнее первой: дескать, из-за частых погружений под ватерлинию моя психика несколько пошатнулась и я стал грезить наяву. Вся цепочка событий, начиная с вопля Хаджа и заканчивая его дурацкой песенкой, — это самая настоящая галлюцинация от перенапряжения; аудиопоединок на каменной лестнице — тоже, как и прочие мрачные фантазии о записках и взятках.

Надеясь на подтверждение этой удобной гипотезы, я занял свое место за покрытым зеленым сукном игорным столом и пробежался взглядом по всем актерам моей воображаемой драмы. Антон, нагруженный кипой светло-коричневых папок, двигаясь в своей излюбленной манере, как на военном параде, раскладывал их по одной для каждого делегата. Ни его одежда, ни внешний вид не носили следов недавней физической нагрузки. Разве что костяшки пальцев покраснели, однако ссадин никаких не наблюдалось. Мыски ботинок сверкали, стрелка на брюках — что лезвие кинжала. Бенни еще не появился, подпитывая тем самым надежду, что он провел обеденный перерыв в обществе своего подопечного Джаспера.

Поскольку ни Филип, ни Хадж тоже пока до нас не добрались, я обратил свое внимание на Табизи. Да, он явно нервничал, но как же иначе, ведь стрелки настенных часов уже показывали двадцать минут пятого — настало время подводить итоги. Рядом с ним восседал его босс Мвангаза. Солнечный свет отражался в его рабском ошейнике и превращал седые волосы в подобие нимба, так что наш Просветитель представал живым воплощением мечтаний моей Ханны. Разве мог он и вправду быть тем, кто в моей галлюцинации выторговал молчаливое попустительство воротил из Киншасы за Долю Народа? По другую руку от него прилизанный Дельфин сиял своей бодрой улыбочкой. Что же касается Макси, небрежно развалившегося подле пустующего кресла Филипа, одного взгляда на него хватало, чтобы окончательно увериться: это у меня раскол сознания, а всем остальным в этой комнате двуличие глубоко чуждо.

Тут, словно в подтверждение этих моих мыслей, в дверях возникает мой спаситель Филип. Дьедонне и Франко удостаиваются приветственного жеста. Проходя мимо Табизи, он останавливается, чтобы шепнуть что-то ему на ухо. Тот равнодушно кивает. Задерживается Филип и возле места Хаджа: извлекает из внутреннего кармана пиджака запечатанный конверт, подсовывает его, точно чаевые в счет, в кожаную папку, которая поджидает нашего запаздывающего делегата, и только потом садится. К этому моменту я, как выразилась бы Пола, “выхожу из несознанки”. Мне очевидно, что Филип звонил в Лондон и совещался с человеком, сказавшим “да”. Злобная гримаса Табизи не оставляет сомнений — Хадж точно угадал слабое место Синдиката: их приготовления зашли слишком далеко, а цена вопроса слишком велика, чтобы отступать сейчас. В проект вложены такие огромные суммы, что проще немного добавить, чем пойти на попятный и еще лет двадцать ждать следующего шанса.