По внезапному резкому неприятному запаху она поняла, что кишечник вышел у него из повиновения. Она крепко обняла его и поцеловала; слезы, которые большую часть дня удавалось сдерживать, теперь скатывались у нее по щекам. Он же за все время, что они провели на бугре, не сказал ни слова, не пролил ни слезинки.

– Что ж, пойдемте! Пошли! Поднимайтесь! – кричал полицейский. Люди вставали, пошатываясь, как пьяные. Они вели себя спокойно и послушно, как будто им сказали идти на ужин. Может быть, из-за того, что было уже поздно, немцы не стали обременять себя их раздеванием и одетыми повели через брешь в стене.

Лиза и Коля были в числе последних. Они прошли через брешь и оказались в песчаном карьере, края которого почти нависали над оврагом. Уже наполовину стемнело, и она не могла толком разглядеть карьер. Одного за другим их подгоняли, направляя налево по очень узкому уступу.

Слева от них была стена карьера, справа – глубокая пропасть; уступ, по-видимому, прорыли именно для казни, он был таким узким, что, проходя по нему, люди невольно прижимались к стене песчаника, чтобы не упасть. У Коли подгибались колени, и он не устоял бы, не держи его мать под руку.

Им приказали остановиться и повернули лицом к оврагу. Лиза взглянула вниз, и у нее закружилась голова, казалось, она стоит очень высоко. Под ней было целое море окровавленных тел. На другой стороне оврага видны были только пулеметы и несколько солдат. Немцы разожгли костер и вроде бы варили на нем кофе.

Она сжала Колину ладонь и сказала, чтобы он закрыл глаза. Больно не будет, а когда они окажутся на небесах, она по-прежнему будет с ним рядом. Увидев, чтохлаза у него закрыты, Лиза подумала, не сказать ли ему, что его папа и настоящая мама уже там и готовы его встретить; но решила, что этого делать не следует. Один из немцев допил кофе и побрел к пулемету. Она стала шептать «Отче наш» и услышала рядом с собой слабый голос сына, произносивший ту же молитву. Она не столько видела, сколько чувствовала, как тела падают с уступа и поток пуль приближается к ним. За миг до того, как он достиг их, она потянула Колю за руку, крикнула: «Прыгай!» – и вместе с ним бросилась с уступа.

Ей показалось, что она падала очень долго, – пропасть, наверное, была очень глубокой. Ударившись о дно, она лишилась сознания. Она была у себя дома, стояла ночь, она лежала на правом боку в полудреме, и тараканы шуршали на стенах и под кроватью. Потом она стала понимать, что этот звук создавала масса людей, слегка шевелившаяся и оседавшая, сжимаясь все плотнее из-за движений тех, кто был еще жив.

Она упала в лужу крови и лежала на правом боку, а правая рука под неестественным углом подвернулась под тело, но не болела. Она не могла ни двинуться, ни повернуться – что-то еще, предположительно, другое тело (может быть, Колино), придавило ей правую руку. Боли нигде не чувствовалось. Помимо шороха, доносились и другие странные подземные звуки, заунывный хор стонов, вздохов и всхлипов. Она пыталась выговорить имя сына, но голос ей не повиновался.

Когда стемнеет, она найдет Колю и они вылезут из оврага, проберутся в лес и убегут.

Несколько солдат подошли к краю обрыва и осветили тела фонариками, стреляя из револьверов в любого, кто казался еще живым. Но кто-то неподалеку от Лизы продолжал громко стонать.

Потом она услышала, что к ней приближаются несколько человек, очевидно, шагая по трупам. Это были немцы, спустившиеся вниз, они нагибались и забирали вещи у мертвых, время от времени стреляя по тем, кто подавал признаки жизни.

Эсэсовец нагнулся над лежавшей на боку старухой, привлеченный каким-то ярким отблеском. Когда он стал снимать с нее распятие, его рука коснулась ее груди и он, должно быть, уловил искорку жизни. Отпустив распятие, он выпрямился, замахнулся ногой и нанес ей сокрушительный удар подкованным сапогом. Удар пришелся в левую грудь и был так силен, что она сдвинулась, но не издала ни звука. Все еще неудовлетворенный, он снова занес ногу и обрушил на нее еще один удар, пришедшийся по области таза. И вновь единственным звуком был отчетливый хруст костей. Довольный наконец, он сорвал с нее распятие и пошел прочь, ощупью находя себе дорогу по трупам.

Женщина, чьи крики не могли прорваться сквозь глотку, все кричала, потом крики превратились в стоны, но ее по-прежнему никто не слышал. В тиши оврага раздался громкий голос сверху:

– Демиденко! Валяй, начинай закапывать!

Послышался лязг лопат, а потом тяжелые глухие удары, с которыми падали на трупы земля и песок, все ближе и ближе к женщине, еще остававшейся в живых. Быть похороненной заживо казалось невыносимым. Ужаснувшись, она крикнула изо всех сил:

– Я жива! Прошу, застрелите меня! Наружу вырвался только задыхающийся шепот, но Демиденко его услышал.

– Эй, Семашко! – крикнул он.– Эта еще живая!

Семашко двигаясь легко для человека его сложения, подошел поближе. Он глянул вниз и узнал старуху, пытавшуюся подкупить его, чтобы он ее выпустил.

– Что ж, кинь ей палку! – хохотнул он.

Демиденко ухмыльнулся и принялся расстегивать пряжку ремня. Семашко положил винтовку и толкнул женщину, чтобы лежала ровнее. Ее голова перекатилась налево, и она теперь смотрела прямо в открытые глаза мальчика. Затем Демиденко рывком раздвинул ей ноги.

Вскоре Семашко стал потешаться над ним, а Демиденко ворчал в ответ, что слишком холодно и что старуха чересчур безобразна. Он заправился и подобрал винтовку. С помощью Семашко он отыскал отверстие, и они перешучивались между собой, когда он осторожно, едва ли не нежно, вводил туда штык. Женщина не издавала ни звука, хотя они видели, что она еще дышит. По-прежнему очень осторожно Демиденко стал подражать толчкам полового акта, и, когда тело женщины стало дергаться и расслабляться, дергаться и расслабляться, Семашко разразился гоготом, который эхом отдавался от стен оврага. Но после этих спазмов больше не было никаких признаков, что она что-либо ощущает; она, казалось, перестала дышать. Семашко проворчал, что они попусту тратят время. Демиденко повернул лезвие и глубоко вогнал его внутрь.

* * *

Всю ночь успокаивались тела. То и дело чуть сдвигалась чья-нибудь рука, заставляя соседнюю голову слегка повернуться. Черты лиц незаметно изменялись. «Спящей ночи трепетанье», – так сказал об этом Пушкин; только он имел в виду успокоение человеческого жилища.

Душа человека – это далекая страна, к которой нельзя приблизиться и которую невозможно исследовать. Большинство мертвых были бедны и неграмотны. Но каждому из них снились сны, каждому являлись видения, каждый обладал неповторимым опытом, даже грудные дети (возможно, грудные дети – в особенности). Хотя мало кто из них когда-либо жил за чертой подольских трущоб, их жизни были так же богаты и сложны, как жизнь Лизы Эрдман-Беренштейн. Если бы Зигмунд Фрейд выслушивал и записывал человеческие истории со времен Адама, он все равно еще не исследовал бы полностью ни одной группы, ни одного человека.

И это был только первый день.

После наступления темноты одна женщина действительно взбиралась по склону оврага. Это была Дина Проничева. И когда она ухватилась за куст, чтобы подтянуться выше, она действительно столкнулась лицом к лицу с мальчиком, одетым в фуфайку и брюки, который тоже медленно полз вверх. Он испугал Дину своим шепотом: