— Вот она. — Госпожа Лоусон отдирает запекшийся лоскут с бока Коринн. Страшный запах бьет в ноздри.

Но дела Коринн гораздо хуже, чем этот запах.

— Гангрена, — сообщает нам госпожа Койл, хотя в этом нет нужды. Мы все видим, что тут не просто инфекция. Вонь означает, что ткани отмерли. Гангрена начала есть Коринн заживо. Ох, лучше б я не помнила уроков Коринн!

— Ей даже элементарных лекарств не давали, — ворчит госпожа Лоусон, вставая и убегая в пещеру за самыми сильными препаратами, какие у нас есть.

— Ну же, моя упрямица, очнись, — тихо приговаривает госпожа Койл, гладя Коринн по лбу.

— Вы искали ее до последнего, — говорю я. — Поэтому и задержались.

— Она не сдалась, не предала нас. — Голос у госпожи Койл хриплый, но не только из-за дыма. — Храбро сносила все пытки.

Мы смотрим на лицо Коринн, на закрытые глаза и разинутый рот, из которого вырывается сбивчивое дыхание.

Госпожа Койл права. Коринн бы никогда и ничего не сказала врагу. Она снесла бы любые муки, лишь бы спасти от них других дочерей и матерей.

— Гангрена, — выдавливаю я. Грудь и горло спирает от ужаса. — Этот запах… значит…

Но госпожа Койл только поджимает губы и качает головой:

— Ох. Коринн! О, нет!

И в этот самый миг, прямо у меня на руках…

Она умирает.

Когда это случается, просто наступает тишина. Коринн не кричит и не бьется в конвульсиях — ничего такого. Она просто замолкает, но стоит услышать такую тишину, как сразу становится ясно, что это — навсегда. На секунду тишина приглушает все окружающие звуки, полностью убавляя громкость мира.

Единственное, что я еще слышу, — свое собственное дыхание, тяжелое и влажное, как будто мне больше никогда не будет легко на душе. И в тишине своего дыхания я смотрю на холм, вижу раненых вокруг, рты, разинутые в криках боли, незрячие глаза, полные неизбывного ужаса, от которого их не избавило даже освобождение. Я вижу госпожу Лоусон, которая бежит к нам с лекарствами — поздно, слишком поздно. Я вижу Ли, бредущего обратно по тропинке и зовущего сестру и мать: он так и не может поверить, что их нет в этом хаосе.

Я вспоминаю мэра и наши разговоры в соборе — все ложь, наглая ложь.

(и Тодд попал в его лапы)

Я смотрю на Коринн, которая никогда меня не любила, но отдала за меня жизнь…

Мы сами творим свою судьбу.

Я смотрю на госпожу Койл: от стоящих в моих глазах слез все вокруг светится, а первый луч солнца превращается в размытое пятно на небосводе.

Но госпожу Койл я вижу четко.

Стиснув зубы говорю:

— Я готова. Я сделаю все, что скажете.

[Тодд]

— О боже, — твердит мэр Леджер себе под нос, — о боже.

— А вы-то чего так расстроились? — не выдерживаю я.

Утром дверь так и не отперли. Про нас вапще все забыли. За городом до сих пор горит и грохочет, но отчасти — какой-то нехорошей своей частью — я убежден, что Леджер так нервничает из-за пропущенного завтрака.

— Хейвен сдался, чтобы на Новом свете воцарился мир, — отвечает он. — А эти клятые бабы все испортили!

Я смотрю на него с удивлением:

— Можно подумать, благодаря вам тут стало как в раю! А все эти комендантские часы, тюрьмы и…

Мэр Леджер уже трясет головой:

— До того как она начала свою гнусную кампанию, режим существенно смягчили. Ограничений становилось все меньше. Жизнь налаживалась.

Я встаю и смотрю на запад, где до сих пор валит дым, бушует пламя; по Шуму мужчин не скажешь, что это скоро закончится.

— Всегда нужно помнить о здравомыслии, — продолжает мэр, — даже перед лицом тирана.

— Так вот кем вы себя считаете? — спрашиваю я. — Здравомыслящим человеком?

Он щурится:

— Не понимаю, куда ты клонишь, мальчик.

Я сам не знаю, куда клоню, но я напуган, голоден и торчу в этой идиотской башне, пока весь остальной мир разваливается на части вокруг нас. Остается только наблюдать, потомушто изменить мы ничего не можем, и я понятия не имею, какую роль в этом сыграла Виола, где она и что вапще с нами будет, я не знаю, как это может закончиться хорошо, но разговоры о здравомыслии жутко меня бесят.

Ах да, и еще коечто.

— Я вам не «мальчик»!

Он делает шаг навстречу:

— Мужчина бы на твоем месте понимал, что все гораздо сложнее и что мир не черно-белый.

— Мужчина, который печется только о своей шкуре. — А в моем Шуме звучит: ну давай попробуй подойди.

Мэр Леджер стискивает кулаки.

— Ты койчего не знаешь, Тодд, — цедит он, раздувая ноздри. — Тебе коечто не объяснили.

— Что же? — спрашиваю я, но тут раздается лязг замка, и дверь отворяется.

В комнату врывается Дейви с винтовкой.

— Пошли, — говорит он мне. — Па зовет.

Я выхожу за ним, не сказав ни слова, а мэр кричит «Эй!» нам вдогонку. Дейви запирает дверь.

— Пятьдесят шесть наших убито, — говорит Дейви, пока мы спускаемся по винтовой лестнице. — Мы убили дюжину, еще столько же взяли в плен, но им удалось выкрасть почти две сотни заключенных.

— Две сотни?! — Я останавливаюсь как вкопанный. — Но сколько же тогда человек сидело в тюрьмах?

— Пошли, ушлепок, па ждет.

Я догоняю его. Мы проходим к главным воротам собора.

— Эти стервы… — Дейви качает головой. — Ты не поверишь, на что они способны. Они взорвали казарму! Казарму! Там живые люди спали!

Мы выходим из собора. На площади царит хаос. Небо на западе до сих пор дымится, отчего все вокруг погружено в дымку. Солдаты, кто в одиночку, кто отрядами, бегают туда-сюда: одни ведут пленных, другие охраняют группки перепуганных до смерти женщин и отдельные группки таких же перепуганных мужчин.

— Но мы им задали жару, — добавляет Дейви, мерзко гримасничая.

— Ты тоже там был?

— Нет. — Он смотрит на свою винтовку. — Но в следующий раз буду.

— Дэвид! — слышим мы. — Тодд!

К нам скачет мэр — так стремительно, что из-под копыт Морпета вылетают искры.

— Что-то стряслось в монастыре! — кричит он. — Живо туда!!!

Хаос царит по всему городу. Куда не сунься, всюду солдаты: они сгоняют мирных жителей в шеренги и заставляют тушить ведрами небольшие пожары от первых трех бомб — те, что уничтожили котельную, электростанцию и склад. Они до сих пор полыхают, потомушто все пожарные шланги брошены на тушение тюрем.