— Не могу знать.

Этому Зайцев верил вполне.

— Где он? Я сам к нему схожу.

Глаза теперь расплылись в разные стороны. Не поймать.

— Не могу сообщить.

— Товарищ! — рявкнул Зайцев. — Вы, по‑моему, надо мной смеетесь!

Он выхватил удостоверение. Вынул из него сложенный в несколько раз листок. Тряхнул, разом развернув. Мелькнули фиолетовые печати. Сунул под нос заму.

— Я что, с вами в игрушки здесь играю?

Глаза смотрели в разные стороны. Зайцев перескакивал с правого на левый, с левого на правый.

— Смотрите мне в правый глаз, — неожиданно устало сказал емельяновский зам и показал пальцем. — Левый — игра судеб.

Зайцев на миг проникся к этому чиновному мешку человеческим чувством.

— Товарищ Зайцев, я что могу, то могу. И помогу. А если не могу, то не могу, — сказал человек. — Поймите. Вот вернется товарищ Емельянов, с ним и переговорите.

Зайцев хотел спросить: «А есть‑то мне что тем временем прикажете?», но вспомнил, что сам тогда, на платформе, сделал свой выбор, и сказал только:

— Переговорю. Не сомневайтесь.

Убрал бумажку, подписанную Коптельцевым, и рванул на себя дверь.

— Товарищ! — позвал косоглазый зам почти жалобно.

Зайцев обернулся. Он размахивал полоской бумаги, рачительно оторванной от целого блокнотного листа. С бумагой в Новочеркасске, похоже, тоже было напряженно.

— Адресок — забыли, — напомнил заместитель из‑за своего стола. Но задницу не поднял. Как будто она была приклеена к стулу и отодрать ее можно было только с санкции летучего и неуловимого товарища Емельянова.

— Не забыл.

Зайцев вернулся к столу и выдернул из пальцев огрызок с адресом курсанта Кренделева.

Первый этаж дома был каменным. Второй — деревянным. Тянулся унылый серый забор из рассказа Чехова. В окне первого этажа таращился кот. Со второго этажа доносилось звонкое пение. Голос был приятный, а слуха — никакого: в популярной песенке Лещенко девочка умудрилась не попасть ни в одну верную ноту. Ее хорошему настроению это не мешало.

Зайцев сверился с бумажкой. Буквы были крупные, старательные, а слово этаж написано через «е». Зам товарища Емельянова не мог похвастаться грамотностью. Зайцев толкнул калитку в сером заборе. Было не заперто.

У самовара — я и моя Маша,

А за окном — почти уже темно, –

фальшиво, но уверенно выводила певица.

Он прошел к крыльцу с остатками чугунных перил. До революции дом, похоже, был купеческим. Не богатым, но основательным.

Зайцев постучал. Пение не оборвалось, но пошло волнами — девочка, очевидно, пела на ходу.

Пение умолкло. Дверь открылась. На Зайцева уставились большие голубые глаза. Он успел заметить коротко остриженные льняные кудри.

— Кренделевы здесь живут?

— А его дома нет. Но он вот‑вот будет!

— Мне с гражданкой Кренделевой бы поговорить. — Зайцев показал удостоверение.

— А что такое? — И добавила быстрее, чем он успел рассердиться: — Я Кренделева. Анюта Кренделева!.. Да вы входите. А то сейчас вся улица высунется в окна и будет глазеть.

Что, впрочем, нисколько не расстроило Кренделеву. Она стала подниматься по деревянной лестнице и опять запела:

— У самовара… у самовара… Тара‑тара‑тара. — Обернулась: — Хорошая песня. Вы знаете? Нет? А за окном — почти уже темно!

Только сейчас Зайцев разглядел, что, несмотря на девичий голос, голубые глаза такого оттенка и разреза, которыми почти невозможно удостоверить ум (то есть очень голубыми и очень круглыми), льняные кудряшки, кукольный румянец и легкие движения, Кренделевой никак не было шестнадцать.

Зайцеву все казалось, что эта веселая Анюта его дурит. Сейчас вызнает, зачем мильтон пришел к Кренделевой, потом повернется и закатит глазки: «Обманули дурачка на четыре кулачка».

Куколка провела его через сумрачный коридор с остатками резной купеческой роскоши. Толкнула дверь в комнату. Он задержал шаг. На двери точно была пришпилена картонка: «Кренделевы».

— Входите же, ну?

Зайцев признал, что пал жертвой предубеждений.

По рассказам Зои он вообразил Кренделеву сухой стареющей стервой или матроной с жирным валиком‑горбом на спине. Такие жадно цепляются за любые ухищрения красоты: перманент, каракулевые жакетки, индпошив из «Смерти мужьям».

Очевидно, Зоя — тупо‑правильная и серьезная — возненавидела поющую Кренделеву с первого взгляда.

Зайцев терпеть не мог предубеждения. Они мешали работе. И оглядел комнату Кренделевых уже как полагалось — будто эта была вообще первая комната, которую он видел в жизни. Сразу схватив ее характер. Не упуская ни одной детали.

Розовенькие занавески. Фестончики, воланы, розаны. Кружева. Трудно было представить, куда мсье Кренделев мог поставить свои кавалерийские сапоги. Положить бритву. Повесить брюки. Комнатка была хорошенькая, кукольная. Такое ощущение, что Анюта Кренделева жила в ней одна.

Только свадебная фотография в рамке (беленькой с гипсовыми розочками) удостоверяла супружеские права курсанта. На фото он был в портупее и красноармейском шлеме, по‑крестьянски серьезный перед фотографом. А губы узкие, брюзгливо оттянутые книзу. В свадебной фате Зайцев с иронией узнал нынешнее покрывало на подушках. Сама же Анюта и тогда выглядела ровно как сейчас.

И уже тогда — главой новой ячейки общества.

Зайцев вынул туфли.

— Ой, туфельки мои! — всплеснула фарфоровыми ручками Кренделева. — А я думала: ну кому дурак Николаев их отдал по ошибке?

«Значит, вот что сапожник ей наплел», — отметил Зайцев.

— Очень уж они похожи на туфли моей жены, — соврал он, почти не запнувшись. — Я только дома понял, что совсем и не похожи. Просто никак.

— Да, вам, мужчинам, все туфли на один лад, — звонко засмеялась Анюта, схватила обе лодочки и прижала к груди. — Вам не понять. Милые туфельки, не правда ли? Я так переживала, что Николаев их кому‑то отдал. А вот и они. — Она любовно посмотрела на мыски, чуть не облизнулась. Как киса на мисочку со сливками.

В коридоре хлопнуло. Анюта навострила уши. Шаги. И в комнату вошел Кренделев собственной персоной.

Подле прелестной Анюты он казался березовой чуркой с глазами.

— О, — сказал он. — Какая встреча. Я только забыл вашу фамилию.

— Зайцев.

— А. Точно. Рад видеть.

По виду товарища Кренделева этого было не сказать.

Его несколько оловянный взгляд перешел на туфельки. Зайцев заметил промелькнувшее на лице — и в плечах, чуть обмякших, — выражение глубокой усталости. Словно Кренделев на полсекунды ощутил на себе вес всего атмосферного столба — который, как утверждает наука, человек не способен заметить. Промелькнуло и исчезло.