— Так я и думал, — заключил он.

Мы вернулись в номер — к столу. Если поразмыслить, я и точно не сумел бы защитить от набегов его дачу или там гараж с дорогими машинами. Общага как раз по мне и мое — это как хижина; я не смогу охранять небоскребы.

Протянув в мою сторону стопку с водкой, Дулов предложил чокнуться и на этом покончить о серьезном.

— Да-а, — сказал я с улыбкой. — Мое место в общежитии. Мой верх.

— Если бы знать верх! — произнес он задумчиво и опять же мягко, интеллигентно.

Мы еще раз чокнулись, выпили. Водка вкусна, водка была великолепная и хорошо охлажденная. И рыбу тоже заново поднесли. Разве я мог быть обижен?

Высоколобый Толя все слышал, хотя он и оставался за столом (за рыбой) на протяжении нашего с Дуловым разговора на балконе. Если не слышал — значит, он отлично угадывал, что угадывать ему было должно.

Минутой позже Толя подсел сбоку и сказал мне вполне дружелюбно.

— Не спеши. Поешь. Выпей как следует. И иди на ... — лады?

Матерное слово не обожгло. Оно было на месте. Оно было по делу. Я кивнул.

Наше вымирающее поколение (литературное, как скажет после Ловянников) было и, вероятно, уже останется патриотами именно что романтической измены, романтического, если угодно, разврата, где как у мужчины, так и у женщины сначала и прежде всего остро возникшее взаимное желание. А уж после — встреча в какой-то удачный час на скромной квартире приятеля. (Ключи как удача. Ключи выпрашиваются и бережно, золотой инструмент Буратино, хранятся в кармане. Или в сумочке.) Но так получилось, что наш милый и уже едва-едва не старинный жанр стал для нас почему-то вял, прозаичен, сколько-то уже и скучноват (как скучновата при повторах квартира приятеля), в то время как куда более старинная, древнейшая любовь за деньги, за хруст купюр для нас сделалась необычна и нова — парадокс?

Оплаченная и к тому же заказная (к конкретному часу) любовь то ли нас сердит и злит, то ли слишком тревожит воображение — вот она-то и удивительна нам как запрет и как соблазн, а для иных как табу и как тайна. И ведь не на экране и не из-под полы, а в обычной газетенке, сегодня и сейчас, бери не хочу!.. Газетенка как бы взлетала, вся легкая, вспархивала над столом — шла из рук в руки. Двумя страницами, два крыла, целым своим разворотом газета состояла из калейдоскопа подобных объявлений. Из предложений, пестрых и сорных, но с ароматом (с горьким дымком) этой древней дешевенькой тайны. Среди них обведенное наугад синим карандашом: элегантная женщина проведет вечер с состоятельным мужчиной, номер телефона, без имени, позвони, дорогой.

Мы только похихикивали, а рыжебородый мальчишка тридцати лет, один из нас, спеша для Дулова, уже снял трубку и ковырялся в мелких цифрах. Все для него: мы пили питье босса, мы радовались радостью босса, мы уже жили его жизнь. Набран подсиненный номер — мы посмеивались, — а рыжебородый с пьяноватыми запинками уже начал так:

— Привет! Это я, дорогая...

Она хотела 100 долларов, Дулов кивнул — нет проблем, он готов.

Однако рыжебородый, скоро и несколько нагло торгуясь (и улыбаясь в нашу сторону), сбивал до 50. Да, она приедет. Она приедет с мужчиной, которому тут же у входа в гостиницу дорогой отдаст 50 долларов, деньги вперед, можно в крупных рублевых купюрах по курсу, мой человек, он абсолютно надежен, да, дорогой... Теперь уже сам Дулов взял трубку (засмеялся — не впервые, мол, но ведь тоже с новизной в ощущениях заказывает себе покупную радость). Дулов сказал, что да, да, да, он ее ждет — и в тон, шутливо заключил разговор:

— ... вас встретит мужчина, ниже среднего роста. С булавочной головкой. Я хочу сказать, с маленькой. (Телохранитель кивнул, все верно — у входа и должен быть он, самый трезвый.) Он будет с газетой в руках. Газета, где ваше объявление. Передаст деньги и проведет вас ко мне. Это абсолютно надежно, мой человек, дорогая...

Красотка приехала, высокая, длинноногая, молодая, но одета не вызывающе, не привлекать внимание (иначе давать мзду у входа в гостиницу). Телохранитель встретил, провел ее к Дулову, после чего мы все из деликатности тотчас вывалились из номера и оставили их вдвоем.

Опять же выявилась степень уважения (одно дело наше загульное траханье, совсем другое за деньги) — парадоксальная и опять же очень-очень советская черта. В мятых купюрах, заплаченных вперед женщине, — в деньгах — таилось вовсе не низменное, а, напротив, нечто строго обусловленное, четкое и для нас надежное. (Как редкий поезд, ставший вдруг приходить в Москву минута в минуту.) И несомненно, что мы, только-только гурьбой из сытого гостиничного застолья, как раз и уважали эту надежную и нагую договоренность. Деликатные, как крестьяне, мы скоренько разошлись кто куда. В основном перешли из номера Дулова в бар, что этажом ниже. Даже и в коридоре никто не остался слоняться, не дай бог, подумают, что подслушиваешь и ловишь ее оплаченные стоны.

Когда часом позже телохран провожал длиннногую красотку по коридору, он, вероятно, расслабился — он попытался затолкнуть ее в комнатку кастелянши (комнатка заманчиво приоткрыта; на нашем же этаже). Приятно окая и подталкивая железной кистью руки, он сообщил ей, что волгарь и что был афганцем, и почему бы ей после бизнесмена не побыть с ним просто один раз, ну, ровно один,— настаивал он. Красотка ответила, что ей глупить некогда и что ей плевать, что он волгарь и афганец. Он уже втолкнул ее в комнату, когда она ударила, лягнула его коленкой в сплетение (я вспомнил стиральную доску мышц) — телохран после нам объяснил: «Я ей не врезал в ответ только потому, что она за деньги...» — Было вроде бы непонятно, но мы и тут, с некоторой заминкой, поняли его. (Его сыновнее уважение к всеобщему мировому эквиваленту.)

Свирепый мужик сделался робок и мальчишески нежен при мысли, что ее груди и ноги твердо оценены, валюта, — железные кисти его рук обмякли. Кастелянша, беззубая баба, прибежав на шум, вмешалась. А телохран еще и еще повторял размахивающей руками красотке, что у него вся душа горит и неужели ей жалко? — повторял страдальческим шепотом усталого боевика (честного, не позволяющего себе лишнего). Тогда кастелянша, карга, не слишком мудрствуя и исключительно из доброты (а также, чтобы замять шум) предложила строгим голосом ей уйти, а ему взять ее, кастеляншу, если у него и впрямь так горит... Кастелянша (в своей комнатке) даже решилась снимать ботики, когда телохран стал ее избивать «одной левой». Он наставил ей два фингала, оба на правой половине лица; длинноногая тем временем вырвалась и сбежала. Слышали стук ее каблучков.

В коридоре никто сегодня так звонко и цокающе не спешил — так нам казалось.

Окал, простоватил речь, таил интеллигентность и лишь на секунду приоткрылся, проговорился: «Ах, если бы знать верх!» (каждому знать свой достижимый верх) — и тогда же, вольтова дуга, как при вспышке, я Дулова увидел, углядел, успел. Как на мосту...

Я налегал на водку и, уже пьянея, с ревностью вглядывался в новоявленную его жизнь. Как качели. Меня слишком заносило в его скоросостоявшуюся судьбу — я был Дуловым, молодел, резвел, проносясь вспять, через возраст, в мои минувшие тридцать пять-тридцать семь лет. Затем (со сладкой болью) меня оттуда выбрасывало в мое нынешнее «я». Когда пьянеешь, видишь вперед зорко. Но не давалось промежуточное состояние — переход из судьбы в судьбу — мост — на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым и моим «я» стояло (как силуэт) некое Время, которое, оглянувшись, я еще мог понять и даже видеть, но, увы, не прожить.