— Что, День?

— Вот я увидел эту церковь. Не нашу.

— Лютеранская, наверное. Здесь в основном лютеране.

— Ну да. И вот наша она — даже архитектурно… ну смотри, колокольня похожа. Только на нашей — луковка, русский купол.

Вера слушала, чуть склонив голову. Какая она все-таки молодец! Тоже ведь, поди, изнывает от голода, а стоит и ждет, пока он бредятину всякую несет.

— И я подумал… наше русское православие — оно ведь только русское, по сути. Вот луковки все эти, вербочки. А тут — лютеранство. Лютое тиранство, как один в Москве у нас в храме там пошутил глупо и неудачно. И вот эта церковь здесь, лютеранская — она как родная. Она как это море, как эти сосны. Она латышская. Верно?

Вера все еще молчала.

— А мы… ну зачем мы им эти луковки? Ну вроде как колхозы при Сталине, насадили, согнали местных хуторян, кого и выслали, как отца той латышки, что с нами ехала. А зачем? Вот кому лучше стало?

— Никому, — кивнула кротко Вера, — у меня в семье тоже…

— Вот и тут не так ли? — горячо перебил ее Денис, — мы принесли им свое русское православие. Русское, понимаешь? А надо бы — Христа. Не русского или византийского, не латышского или там ватиканского, не еврейского даже, хоть Он Сам из евреев по плоти, а просто вот Христа. А мы — вербочки, яички. Нет разве?

Вера молчала, но это было не безразличие, это был поиск ответа, Денис видел это по морщинкам у уголков глаз. Он сам словно плескался у берега в водичке, что твой малыш, а она строгой сосной врастала в небо и с высоты своей кроны не понимала пока, как ему ответить, чтобы понятно стало.

И потому выпалил сразу, как на исповеди:

— И вот я почувствовал: всё, что нас, ну или меня, сюда манит, что мне тут дорого, ценно, значимо — оно про Запад. Про Европу. Вот эта лютеранская, еретическая ведь, наверное, церковь — она мне ближе нашей луковки. А почему так? У меня что, шизофрения?

— У тебя, парень, прозрение, — этот негромкий голос грянул, как гром, Денис чуть не подпрыгнул, обернулся.

— Простите, ребята, что вмешиваюсь, но уж больно мне это на сердце легло — на них в упор смотрел человек лет около сорока: черные кудрявые волосы с проседью, длинный прямой нос, неожиданно ласковый взгляд карих глаз и чуть грустная улыбка. На нем — цветастая курортная рубаха с коротким рукавом, дурацкие парусиновые шорты и сандалии. Какой-то персонаж Ильфа и Петрова, право слово!

Денис ответил отрывисто и сухо:

— Простите, а вы не знаете, где здесь можно позавтракать?

— Конечно, знаю, — усмехнулся он, — да вот тут, на соседней улочке. Яичница, бутерброды с копченой салакой на кисло-сладком местном хлебушке, пиво «Алдарис» и кофе, вот правда, растворимый, но зато со сливками — устроит.

— Конечно! А там что? — Вера обрадовалась концу неприятного разговора, а у Дениса рот переполнился слюной и для слов места не осталось.

— А там я временно живу. Приглашаю. И все это у меня в холодильнике стоит.

— Нет-нет-нет, — Денис аж руками замахал на ласкового нахала.

— Спасибо большое, но мы… — вежливо вторила ему Вера.

— А вы мне поможете исполнить заповедь «накорми голодного», — рассмеялся тот, — позвольте представиться: Сёма Колесниченко, бывший регент одного московского храма, а ныне простой советский безработный в заслуженном отпуске. В церковь я сегодня не пошел, это нарушил, так надо ж мне чем-то исправить свое упущение! Пошли-пошли, там и поговорим заодно. Кажется, тема у нас есть общая. Под пиво с салакой, да в садике под соснами ее обсудить — в самый аккурат.

И приличия, конечно, требовали отказаться. Только куда они все сразу испарились, эти приличия? Ау, не найдешь!

Весь этот день стал бесконечным праздником и таким же бесконечным разговором. Они шли, и болтали, потом Сёма жарил яичницу, потом они ее ели с этой восхитительной салакой на местном хлебушке, и болтали, запивали пивом, а потом он еще заварил кофе — и болтали, болтали, болтали, сидя в неухоженном садике чужой государственной дачи на раскладных стульях, что складывались предательски, неожиданно — и был повод похохотать.

А потом пошли гулять по этому бесконечному юрмальскому лесу, где светло от рыжей коры и свежо от моря и ветра, от опавшей хвои и непрошенных слов — и болтали, болтали, болтали. Вроде бы о всякой ерунде, о латышском языке и бархатном пиве, о пионерских лагерях и военных санаториях, о зеленых электричках и сосновых шишках — словом, о королях и капусте. Но разговор все равно сворачивал на самое главное, нужное, на то, с чего начался — и через пару реплик терялся в очередной ерунде, но никуда не пропадал. Это как купаться на Рижском заливе: идешь себе, идешь, то ложбинка, то снова отмель, но где-то там, на полпути к горизонту, точно поплывешь, раз уж решился поплавать.

Сёма для начала рассказал о себе. Родился он на Дону, в казачьей столице Новочеркасске, в учительской семье. «Как на грозный Терек выгнали казаки, выгнали казаки сорок тысяч лошадей» — запел он своим глубоким, раскатистым баритоном, сочно выводя южное фрикативное Г, хотя в обычном разговоре выговаривал по-московски. Да, такому бы в оперную труппу! Но выбрал Сема не оперу, а столичный Химико-технологический институт, как и когда-то Надя (вспомнил, и почти ничего внутри не ёкнуло). Поступил, проучился пару лет… И захотел понять: а где первоисточник мироздания? Откуда взялся танец электронов на вероятностных орбитах, вся эта стройность и красота, которые именуются блеклым словом «химия» и от которых кровь течет по нашим жилам и нефть по нашим трубам? Кто его постановщик, кто хореограф?

И нашел. И уверовал. И стал читать Библию. И был вечер, и доколе не настало утро, был рейд комсомольского патруля по общежитию. Искали девчонок в комнатах парней и наоборот, а обнаружили нелегальную религиозную и местами даже почти антисоветскую литературу в комнате студента Колесниченко. И было исключение из комсомола, а значит, и из института, с четвертого курса без права на восстановление.

Растерянный мальчик Сёма пошел в храм Божий и сказал, что ничего другого у него в жизни не осталось.

— А там батюшка такой был, молодой, весёлый, волосатый, — рассказывал он, — и спрашивает меня: где учился, чем занимался? Я говорю, мол, химией, но это всё в прошлом, желаю начать новую жизнь и прославлять отныне Творца, а не корпеть над изучением твари. А он мне так заботливо: химик-технолог, говоришь? А я вон цирковое заканчивал. Видишь, на ладони у меня просфорка? Пас руками — и оп-па! Нет просфорки. Она в кармане рубашки у тебя, проверь. И точно — там лежала! Но в хористы — взял, отец фокусник, пел я и тогда отменно. Так оно и пошло…

Так оно шло десять с небольшим лет. Да, кажется, всё вышло. Две недели назад Сёма взял полный расчет, отпускные-пенсионные-похоронные, как он шутил, и… уехал к бывшему однокурснику под Ригу. Тот работал на серьезном производстве, имел государственную треть дачи от профкома-месткома, но на ней сейчас не жил, а детишек с женой сплавил к ее родителям куда-то на другой части побережья — вот и определил на треть дачи Сёму. Дача была старой, ажурной и одновременно основательной и Денис невольно вздрагивал, представляя себе, как осенью сорокового года уводили с нее законного владельца, который «не принял новую власть». А теперь, разбитая на коммунальные кусочки, служила она местом летнего отдыха рижских инженеров-технологов с семьями. Семьи, чумазые и горластые, как носились по садику и играли с соседскими в войнушку индейцев с ковбойцами.