форвер с трелёвочной рамой. Калдей без всякого приказа высунулся за край железного короба и с плеча пальнул из гранатомёта — это было необычно для него, такого тупого и неповоротливого. На взрыв гранаты сдетонировал топливный бак форвера: из огненного шара вышибло скорлупы кожуха и кривые обломки ног.

Визжа траками, мотолыга под мостом выскочила на гладкую каменную плиту и в отчаянном прыжке тяжко врезалась мордой в забор из бетонных шпал с рельсами. Забор зазвенел и заскрежетал, отогнулся назад — но упруго устоял, хотя несколько шпал соскочили с креплений. Мотолыга замерла, как вздыбленный конь; она яростно скребла гусеницами, но забор не падал даже под её весом. А сверху внезапно заскрипела стальная ферма, раздался перестук колёс и посыпалась ржавчина — это на мост выкатился путеукладчик.

Он проехал бы через мост куда быстрее, чтобы покинуть долину Инзера, кишащую безумными роботами, но не мог набрать скорость: упираясь ногами, за него цеплялся харвер-чумоход — будто тигр повис на спине у буйвола. Не соображая, как бороться с путеукладчиком, харвер запустил руку с чокером в длинную клетку, предназначенную для рельсовых секций, сунул в этот капкан манипулятор с пилой — и прочно застрял. Рука харвера, изгибаясь в суставах, колотилась локтями о балки ограждения, чокер злобно кусал стойки, циркулярка визжала, стараясь разрезать сталь, и с платформы путеукладчика сыпались снопы ослепительных искр. От кабины и дизеля по харверу лупили очередями алабаевцы. Оператор крана управлял челюстным захватом — пытался оторвать чумоход от своей машины: захват падал на спину харвера, распахивая челюсти, но лишь проламывал корпус, отдирая куски ситалла.

Путеукладчик упрямо волочил чумоход за собой; с лязгом оборудования и воем двигателей путеукладчик перетащил врага через мост. Два спутанных воедино агрегата — один большой, другой гигантский — боролись прямо на ходу, калечили и раздирали друг друга с пугающей бесчувственностью автономных механизмов. Вывихнутые конструкции вряд ли уже поддались бы разъединению; их осмысленная геометрия искорёжилась и шизофренически переплелась в трёхмерной топологии рукопашной драки.

Чумоходу выворачивало ноги, но он не сдавался — просто не понимал, как это делается. В конце моста, нашарив какой-то упор, он надавил на платформу и приподнял её дальний край — стрела крана послужила сейчас противовесом. Передняя колёсная тележка путеукладчика соскочила с рельсов, а потом соскочила и задняя. Путеукладчик врылся острыми колёсами в слежавшийся гравий насыпи и вместе с гравием заскользил вбок под уклон.

Алабаевцы заорали, засуетились и начали спрыгивать с платформы — их корабль терпел крушение. Из-за крана центр тяжести у пустого путеукладчика располагался слишком высоко: неимоверная машина уже не могла устоять. Решётчатая стрела крана качнулась в прощальном взмахе, и путеукладчик бессильно повалился боком на затрещавшие под ним кусты, позорно оголив грязное днище платформы и оси колёсных тележек. А вслед за собой он увлёк и победителя: разламывая позвоночник, харвер тоже кувыркнулся с путей всеми своими корпусами, только ноги мелькнули над кромкой откоса.

«Спортсмены» убегали по рельсам прочь от моста — по склону берега к ним уже шустро карабкались риперы. Сам Алабай отступал в арьергарде: он оглядывался и стрелял из автомата; его собака охрипла от лая. Над кустами и упавшими машинами вились и кричали всполошённые птицы. За далёким синим хребтом батальной медью горел слепящий закат. Путеукладчик затих, будто покорно лёг в могилу, а харвер ещё продолжал биться в конвульсиях.

Бешеная схватка чумохода и путеукладчика длилась не больше минуты. В мотолыге, застрявшей под мостом, никто и не понял, что за битва лязгает наверху — за рёвом двигателя даже слышно ничего не было. Мотолыга всё давила капотом в преграду из рельсов и шпал, всё скребла гусеницами по камню. Серёга газовал и газовал — он был в отчаянии от неудачи прорыва. И вдруг перед ним бултыхнулся на мелководье кормовой корпус харвера.

Серёга замер, не соображая, что ему делать. А харвер задрыгал паучьими ногами, заелозил задом в агонии, повернул корпус и пнул прямо в забор, что перегородил выход из-под моста. Забор упруго сыграл, как рессора, несколько бетонных шпал отвалились, и рельсовая секция встала на ребро — а потом широким полотном с плеском опрокинулась в воду, на дно, наконец открывая мотолыге свободный путь дальше по реке.

43

Мост (II)

Краски горели слишком нервно, злобно, обострённо: в угасании заката чудилось не тепло смиренно меркнущих углей, а непокорный жар глубинного огня. Волнистая линия хребта чётко обрезала зарево понизу. На правом берегу ельник слитно почернел в какой-то общей мрачности, и речка растворилась в его наползающей тени, а на левом берегу высокий лес засветился порыжевшей зеленью, выпрямившись, как для расстрела. Вдали под сизо-дымным небом багровел купол угрюмой горы Ямантау. По вершинам деревьев гулял ветер.

— Гроза ночью будет, — понимающе сказал Егор Лексеич.

Мотолыга стояла пониже моста на галечниковой отмели. Вода журчала на полузатопленном корпусе харвера с нелепо задранной ногой; за харвером в кустах под насыпью виднелся опрокинутый путеукладчик, его погнутая стрела уродливо топырилась над бетонным откосом мостовой опоры. Фудин и Матушкин, хватаясь за балки, осторожно пробирались по стальному скелету путеукладчика и высматривали, что может пригодиться.

— Шеф, тут базука брошенная! — закричал Фудин. — Нужна она? Взять?..

— Всё бери! — крикнул в ответ Егор Лексеич.

Возле мотолыги Алёна и Талка мастерили бутерброды. Егор Лексеич предупредил, что бригаде ехать ещё час, не меньше, — ночевать он наметил на водозаборе в городе, и Алёна решила, что не помешает покушать перед долгой дорогой. Костик спрыгнул с капота мотолыги, сжимая в руке фомку.

— Мам, я за мост сгоняю, шильдеры отдеру, — сообщил он.

— Куда ещё? — встревожилась Алёна. — Там опасно!

— Да ни хуя не опасно! Я пулей!

— Ну-ка не спорь со мной!

Талка подавленно молчала. Она ещё не отошла от потрясения: внезапная гибель Холодовского, нашествие чумоходов, бешеная пальба, прорыв под мостом, крушение харвера и путеукладчика — так много всего за пару часов…

Костик, заискивающе улыбаясь, подрулил к Егору Лексеичу.

— Дядь Егор, можно я за мост слетаю, отдеру шильдеры? — спросил он. — Там же эти шняги подбитые с реки лежат…

— Егора, не дозволяй ему! — возмутилась Алёна.

Егор Лексеич был очень доволен прорывом сквозь засаду и разгромом противника, а потому чувствовал себя батей для своей бригады.

— Алён, хватит парня подолом укрывать! — по-отечески возразил он. — Так мужика из него не вырастишь!.. Слетай, Константин. Только если рипера увидишь — сразу сматывайся обратно, не лихачь.

— Совсем у вас, мужиков, ума нет! — рассердилась Алёна.

Костик, едва не подпрыгивая от радости, помчался к мосту.

— Ничё с ним не стрясётся, — пробурчала Щука. — Чумоходы все свалили.

— Много ты знаешь, каторжанка! — огрызнулась Алёна.

Щука сидела, прислонившись спиной к катку мотолыги, и, загнув ногу, пыталась вытащить занозу из грязной пятки — как пленница, она была босая.

— Всё я знаю! — с вызовом ответила Щука. — Я же Ведьма!

Алёна лишь презрительно сморщила нос.

— Как это понимать — Ведьма? — глухо спросил Митя.

Он тоже сидел у катка мотолыги. Его опять мутило. Если не двигаться, смотреть в одну точку, то ещё ничего, но любое действие вызывало тошноту и какой-то обвал слабости внутри, когда живот и ноги начинают дрожать.

Щука смерила Митю оценивающим взглядом. А фраерок-то вроде не простой… Щука вдруг вцепилась Мите в запястье, и Митя почувствовал электрическое покалывание от её пальцев.

— Ты Бродяга, что ли? — догадалась Щука. — Рука горячая!

Митя неприязненно высвободился:

— Какая разница, кто я? Я-то про Ведьму спросил.

— Бродяги деревья чуют, а Ведьмы — весь лес, — пояснила Щука. — Где у него болит, где чешется, где хорошо. И куда лучше не залазить, тоже чуют.

— Это ведь вы указали поляну с мёртвой бригадой? — вспомнил Митя.

— Я, — самодовольно кивнула Щука. — И чумоходы на реку тоже я согнала. Ну, сказала, где с леса бомбу взорвать, чтобы эти черти сюда побежали.

Щука говорила очень необычные вещи. Это было так интересно, что даже дурнота словно бы