литовская! Или это выше нас, это Бог, его воля вышняя! Ибо ты — мужняя жена! Или... Нет, всё не так! Мы оба грешны, но есть иное. Мы оба — не такие, как Тихон и Матрёна. У нас нет их лёгкости, простоты, и оттого мы несчастливы. И что же? Таков наш крест? Должно быть. Хотя никто, кроме Всевышнего, не знает, что будет. Может, за провалом ночи, за скорбью и пустотой — утро, свет, солнце? Если бы так!»

В глаза ударил солнечный луч. Ласковый, неяркий ещё, он согрел лицо приятным теплом. И, как будто вторя ему, росла и ширилась в душе Варлаама надежда — надежда на обычное людское счастье в этом истерзанном войнами и интригами мире. И как хотелось ему, чтобы такой же солнечный луч согревал сейчас в Холме, в палатах княжеских хором её, Альдону, и чтобы она жила и надеялась, чтобы испытывала то же, что и он сейчас.

Круто повернувшись, Варлаам сбежал с заборола стены на крепостной двор.

40.

Далеко вперёд выбрасывая сильные ноги, белоснежный иноходец легко и плавно скакал по первому снегу. Альдоне было приятно ощущение быстроты, дух захватывало, когда скакун стремглав нёсся вниз по склону очередного каньона, круто обрывающегося к берегу весело журчащей на камнях узенькой речушки. Мимо пролетали усыпанные, как пудрой, снежинками ветви стройных буков, могучие покрытые тёмно-зелёным мхом стволы великанов-дубов, кое-где под копытами сыпался песок. Перепрыгнув через речку, иноходец так же легко взмыл ввысь, ветка на вершине холма едва не зацепила Альдоне щёку. Взвизгнув, княгиня увернулась в последний миг, припав к шее коня. Где-то сбоку и сзади скакали верные литовские гридни, она слышала топот копыт и голоса. Время от времени до слуха Альдоны доносился звонкий лай охотничьих собак.

Вот впереди промелькнула светло-коричневая спина косули. Княгиня в азарте пришпорила иноходца. Шуйцей выхватила из туда стрелу, вложила её в лук, долго целилась, натягивая тетиву. Косуля то исчезала меж густых зарослей, то появлялась вновь. Наконец, она выбежала на более открытое место, поросшее молодняком. Здесь уж Альдона своего не упустила: стрела её со свистом вонзилась в шею животного. На мгновение косуля замерла на месте, а затем камнем упала вниз, издав приглушённый хрипловатый вскрик.

Альдона остановила коня, спешилась. Только сейчас она почувствовала, что устала и вспотела от долгой скачки. Сорвала с десницы перщатую рукавицу, поправила волосы, выбившиеся из-под меховой полукруглой шапочки с розовым парчовым верхом.

Подъехали верные литовцы, показался верхом на могучем вороном молодой волынский князь Владимир. Рядом с этим статным красавцем Альдона заметила жалкую худощавую фигурку Шварна. Говоря с Владимиром, он смотрел на него снизу вверх. То ли в самом деле, то ли привиделось Альдоне, что по лицам обступивших обоих князей галицких и холмских бояр скользят лёгкие усмешки.

Стало неприятно, пыл погони и радость охотничьей удачи как-то почти мгновенно схлынули. Спасибо Ольге: добрая подруга, искренне восхищённая меткостью Альдоны, подбежала к ней, громко хлопая в ладоши, и восторженно прокричала:

— Альдона! Ну и стреляешь же ты! Яко ратник удатный! Любого охотника за пояс заткнёшь! Яко Василиса Микулишна из былины новогородской! Помнишь, на пиру слушали?

И Альдона, отринув только что владевшее ей чувство досады за мужа, расхохоталась.

...Охотники возвращались в Холм, довольные добычей. Кроме косули, княжеские дружинники в пуще завалили двух матёрых кабанов. Отовсюду неслись весёлые шутки, один за другим раздавались взрывы смеха. Мориц Штаденский, верхом на поджарой гнедой кобыле, старался держаться поближе к обеим княгиням, он пытался шутить, но неумело. Ольга, впрочем, смеялась, но не плоским остротам Морица, а над ним самим, долговязым, неловким в сером суконном плаще. Немчин понял, прикусил губу, недовольный, резко дёрнул поводья, отъехал в сторону.

«Ну вот, ещё, не приведи Господь, ворога наживём», — подумала Альдона.

Следовало бы подозвать Морица, сказать ему что-нибудь лестное, но не хотелось, совсем не хотелось молодой княгине видеть рядом с собой постную унылую рожу молодого боярина. Отбросив мысли о нём, Альдона с улыбкой воззрилась на Ольгу, которая заговорщически, вполголоса стала рассказывать:

— Порешили мы с Владимиром девочку одну, из княжьего рода, сиротку, взять в дом. Своих-то деток Бог нам не дал. Принесли её, махонькую совсем, в пеленах. Изяславою нарекли. Яко дщерь нам будет.

— Правда?! — изумлённо воскликнула Альдона. — Рада я за тебя, сестрица! Что ж, и окрестили её уже?

— Окрестили. И имя крестильное у неё — Елена, яко у твоей дочурки.

При упоминании о дочери снова в который раз Альдоне вспомнился Варлаам.

«Где он нынче? Воротился, сказывали, от татар. В Бужске, верно. Али у Льва в Перемышле. Господи, да на что он мне?!

Переветник, виновник гибели брата! А может, он написал правду? Может, он не виноват? Ну и что? Какая разница. У меня муж — владетельный князь, правитель Червонной Руси и Литвы, у меня — дочь, я — княгиня великая. А Варлаам ентот — разве ж он мне ровня? Так, мелкий человечишка, каких много. Явила я пред ним един раз слабость свою, и только. И ничего более».

Альдона как будто пыталась оттолкнуть от себя мысли о Варлааме и тщетно старалась убедить себя, что бывший школяр, сын Низини из Бакоты, вовсе не волнует её сердце.

— Ты не слушаешь меня, — отвлекла Альдону Ольга.

— Прости, сестрица. — Альдона улыбнулась, рассеивая недовольство подруги. — Хотела спросить тебя о князе Васильке.

— Тако в пещере и живёт. — Ольга вздохнула. — Как его ни убеждали, и Владимир, и бояре многие, упрямо на своём стоит. Речёт: все годы остатние Богу посвятить хощу. Седой весь стал, исхудал, ходит в рубище, а под одеждою, бают, вериги носит.

— Ты у него была?

— Бывала, как же. Хлад в пещере сей. И мыши летучие. Противные этакие, страшные! Фу, жуть какая!

Ольга брезгливо передёрнула плечами, затем провела большим пальцем но подбородку, стряхнула с бобрового полушубка снег.

— А правду говорят, что Лев часто у князя Василька бывает? — хмурясь, спросила Альдона.

— Уж раз в месяц непременно. А в последнее время дак чуть ли не кажную седьмицу повадился в пещеру ходить. И у Владимира он бывает, меня вот всю задарил — узорочьем, одеждою всякою. Ну да я его не шибко-то привечаю. Еже б не Владимир, выбросила б все дары еговые. Не могу, милая Альдона, твоего горя ему простить. Енто надоть же... До такого злодеянья дойти! Давеча вот явился, шубу соболью