Наверное, явление свершилось – подумалось ученому. И если дьявола долго и многажды вызывать с земли – водружением памятников или портретов, ностальгическими разговорами и телепередачами, – то однажды количество перерастет в качество. И старый черт явится, возникнет, вочеловечится. И тех, кто звал его, – потребует к ответу. Прежде всего – тех. Начнет с них, разговаривающих с призраками, и в очередной раз потревоживших великую и адскую тень.

Эти мысли мгновенно пронеслись в голове Остужева. Но что бы ни происходило вокруг – все-таки прежде всего он оставался ученым. И для того чтобы оставить свидетельство происходящего, он тайком включил камеру, которая находилась в комнате. Сигнал пошел на пульт, и режиссер мог записать его, а мог при этом пустить непосредственно в эфир – тут уж как подскажет его режиссерский профессионализм и гражданская смелость.

Взгляд материализовавшегося призрака устремился на профессора. Глаза были звериными, гипнотическими. Голос звучал очень спокойно, размеренно, негромко, без тени надрыва или угрозы – однако сами интонации сковывали, вселяли вселенский страх:

– Ви можете объяснить мне, товарищ профессор, что здесь происходит?

Его немигающие, желто-тигриные глаза уставились, снизу-вверх, прямо в лицо Остужева, и тот понял, как тяжело ему выдерживать взгляд очеловеченного призрака.

«Отводить взгляд и мигать нельзя, – вспомнил он многочисленные мемуары приспешников диктатора. – Заподозрит в чем угодно, пропадешь не за понюшку». Не отводить глаза давалось профессору с колоссальным трудом, но приходилось терпеть. «И еще нельзя называть его Иосифом Виссарионовичем, – вспомнилось, – нужно «товарищ Сталин».

– Товарищ Сталин, – хрипло, но твердо вымолвил он, – мною изобретена специальная аппаратура, которая позволяет устанавливать прямую радиосвязь с умершими людьми. Аппаратура эта в настоящий период времени используется в телевизионных программах и в основном служит для развлечения трудящихся. В данный момент мы проводим подобный сеанс связи с загробным царством.

– С кем конкретно ви сейчас связывались? – прозвучал следующий вопрос – не в бровь, а в глаз.

– С вами, товарищ Сталин.

– Со мной, ви говорите? – прозвучало саркастически. – А почему тогда миня самого на этот сеанс не пригласили?

Остужев вздохнул.

– Понимаете, товарищ Сталин, мы не решились вас беспокоить по такому случаю.

Ответ был ужасный, прозвучал совершенно по-детски – но почему, черт возьми, он должен отдуваться за всех?! Ведь это не он придумал ложный эфир с подменным вождем!

– И ви думаете, – сардонически продолжил гость из бездны, – что этот ваш актер лучше знает, что говорит и думает товарищ Сталин, чем сам товарищ Сталин?

Беглый взгляд диктатора перебросился за звуконепроницаемое стекло, где помещался Волосин. Едва взор диктатора коснулся лица артиста, тот ахнул и немедленно лишился чувств.

– Что там, внизу, за человек, который, я слышу, задает вопросы якобы товарищу Сталину?

– Это мэр-губернатор Большой Москвы, которая теперь объединяет Москву и Московскую область, товарищ Вениамин Шалашовин.

Краем глаза профессор видел на мониторе, что происходит в студии. Мэр-губернатор, и без того не отличающийся румянцем, стал весь белым, словно снег. Заметно было, что ему хочется сползти со своего высокого неудобного стульчика, куда-нибудь уползти и забиться.

Ведущий Артем Мореходов во все глаза смотрел на монитор, на который чудесным образом транслировался диалог с диктатором – судя по всему, рисковый и смелый продюсер скомандовал давать в эфир то, что снимала камера, расположенная в спецаппаратной – та самая, которую тайком включил профессор. Мореходов приблизил микрофон ко рту – профессиональный долг и практическая сметка заставляли его встрять в беседу, – но в то же время инстинкт самосохранения советовал не связываться. Так он и застыл с наполовину отверстыми губами.

Публика в студии недоумевала – она понимала, что происходит нечто незапрограммированное, а возможно, странное и ужасное, и не знала, как к этому относиться.

А пока диктатор в спецаппаратной выспрашивал лично Остужева:

– Зачем товарищу Шалашовину вдруг понадобилось беседовать с товарищем Сталиным – да еще с поддельным?

Ученый не собирался лавировать и завираться, чтобы выгородить лично ему не симпатичного градоначальника. Поэтому высказался по-солдатски прямо:

– У нас тут бывают выборы, и в их преддверии мэр-губернатор решил сверить, так сказать, свой курс с вами.

– Значит, у вас сейчас царит псевдобуржуазная псевдодемократия? Подобие выборов? И товарищу Шалашовину понадобилась самореклама? – Слова «псевдобуржуазная», «псевдодемократия», «выборы» и «самореклама» великий вождь и учитель произнес с нескрываемым отвращением и презрением, словно выплюнул. – И товарищ Шалашовин ради этой саморекламы решил использовать имя товарища Сталина?

«Лучше не скажешь», – подумал ученый и взглянул на монитор, который транслировал изображение из студии. Мэр-губернатор храбро сидел на своей жердочке, но был, честно говоря, плох. Он как бы стекал, сползал вниз и мечтал самоуничтожиться. На последних словах вождя он воскликнул:

– Это провокация! Я ничего не знал!

Потом градоначальник не выдержал и бросился к камере, которую посчитал главной (не приняв во внимание, что его одновременно снимают с других позиций семь аналогичных), и, одной рукой закрывая лицо, а второй пытаясь загородить объектив, заголосил:

– Прекратите съемку! Это провокация! Перестаньте снимать!

Меж тем наверху, в спецаппаратной, настоящий Сталин задумчиво и величественно походил взад-вперед по комнате, а затем угрюмо произнес:

– Я думаю, что в том, что здесь происходит, нам надо ха-ра-шенька разобраться. И лучше всего это смогут сделать наши кам-пи-тен-тные органы.

Тут, как по мановению волшебной палочки, во всех трех комнатах спецаппаратной возникли новые персонажи. И это было логично: явившийся из преисподней дьявол не мог не привести с собой своих бесов. Количество демонов ровно соответствовало числу присутствующих в помещении спецаппаратной живых людей – то есть на каждого человека пришлось по одному чертяке. Все они оказались как на подбор: одеты единообразно в униформу НКВД образца девятьсот тридцать пятого года: темно-синие галифе, заправленные в хромовые сапожки, гимнастерки защитного цвета с накладными карманами, фуражки с синими околышами и малиновой тульей. На фуражках – красные звезды, а также серебряные звезды на рукавах гимнастерок и малиновые петлицы со звездами. Все лица чем-то похожи друг на друга: молодые, гладко выбритые и стриженые, с ничего не выражающими глазами. И еще от них воняло: плохим советским одеколоном, дешевым гуталином для чистки сапог, не часто мытыми в бане телами. Вот только призраки эти оказались, в отличие от диктатора, немного недоделанными: словно бы какая-то неведомая аппаратура сбоила и по окраинам изображений появлялись, словно битые пиксели, размытые, неясные квадратики.