Нас встретили два сотрудника станции – девушка и парень. Он выглядел настоящим черногорцем: кудрявая голова, круглые черные глаза и чуть заметная черная бородка – с таких, верно, пишут местные иконописцы свои иконы. Оба знали русский язык, который в югославских школах изучают чуть ли не как родной.

– Вы стоите на «полюсе дождей», – говорила девушка, смуглая черногорка. – Здесь отмечается самое большое количество осадков… В районе станции их выпадает в среднем 5000 миллиметров, а в отдельные годы – до 7000…

Ольга охнула и, шевеля губами, подсчитала и показала нам рукой, сказав:

– …от 5 до 7 метров…

Нам повезло, на эту высоту мы забрались в ясный день, преодолев четырнадцать поворотов. И ехали мы на простой телеге, запряженной двумя битюгами и приспособленной для туристов, с боковыми сидениями. Сопровождавший нас сотрудник из мореходки говорил, что эти повороты не проблема:

– Вот дорога в старую столицу Черногории, Цетине, имеет 42 поворота, а поднимешься всего на 1000 метров!

С высоты горы нашему взору открывалась величавая панорама Боки. Сверху фьорд выглядел как очаровательное озеро, менявшее свой цвет непрерывно, – из-за облачности, времени дневного света или окраски окружающей природы вдоль его берегов. Оно становилось то синее, то зеленоватое, то синеватое, как горы, вздымающиеся высоко в небо с самого дна залива.

В последний вечер перед отъездом мы с Брисом сидели в кабинете Марко. Кабинет не напоминал помещение «старого морского волка» с атрибутами его морских походов. Не было здесь и атрибутов учебных следов из морской школы. Первое, что бросалось в глаза – это портреты предков Марко.

Семь отлично выполненных, они были глубоко индивидуальными и отличались друг от друга: выразительными мужественными лицами, формой одежды, если это были военные, и морскими камзолами с позументами на воротнике и обшлагах.

Но особым был их взгляд – он следил за каждым неотступно. Семь пар глаз – смелых, открытых, прищуренных, нахмуренных и грозных смотрели на вошедщего. А сделано это было за счет художественного эффекта: зрачок был помещен в центре глаза.

Среди картин на морскую тему я увидел отличные копии двух марин Ивана Айвазовского. И не мог не спросить Марко: почему именно эти две марины в его кабинете? После свойственного ему короткого раздумья Марко сказал:

– Наш Которский залив со всех сторон окружен горами, и закаты или восходы, как у Айвазовского, мы не видим… А хочется объять необъятное в открытом море…

На одной из картин было представлено море в знойный день, когда краски природы блеклые, волна тихая, а блики неяркие. Все подернуто легкой дымкой. Оживляет морской простор парусник, идущий прямо на зрителя, а за его кормой, чуть вдали – пароход, но еще с мачтами парусного корабля. И совсем на дальнем плане – еще один пароход, точнее, его силуэт.

– А эта? – указал я на картину с лунной ночью в заливе с широким горизонтом.

– О, это – память об истоках всех моих предков. Это – Венеция… И сейчас, когда идешь с моря ночью, город встает островом из силуэтов соборов, колоколен, зданий… Я это видел, и не раз… Это видели и мои предки… И Айвазовский подсмотрел этот момент абсолютно точно! Действительно, серебристые тона ночи, шаланда с прямым парусом и с неярким огоньком на борту. Темная гондола с одиноким гребцом, идущая поперек полотна. Создается впечатление спокойствия от гладкого моря и лунного света на его поверхности.

Обычно Айвазовский предпочитал яркие краски солнечного дня, а эта картина вселяла надежду, что скоро будет утро с его солнцем и радостью жизни…

И тут я решился рассказать Марко и Брису о моем первом знакомстве с домом Ивана Константиновича Айвазовского.

– Это случилось летом сорок пятого победного года… Да и потом, в последующие годы, меня допускали в залы музея и в хранилища…

И несколько удивленным Марко и Брису поведал следующее.

В доме-музее-галерее великого певца моря (сороковые годы). Мне было чуть более одиннадцати лет, когда мы, отец, мама, братишка и я, пересекли страну с Севера и приехали в древнюю Феодосию. Здесь с сорокового года жил мой дед, участник русско-японской войны и «кирпичных дел мастер», как он любил себя называть.

На местном кирпичном заводике в его подчинении находилось сорок немецких военнопленных – инженеров и мастеров кирпично-черепичного дела. И по сей день этот завод – лучший на крымской земле.

С дедом проживали моя тетя, сестра моей мамы, и ее дочь. Тетя преподавала литературу и русский язык в местной школе и дружила с семьей Барсамовых – Николаем и Екатериной.

Это они, два простых сотрудника галереи, совершили подвиг, спасая ценнейшие полотна и реквизиты дома-музея Айвазовского. Помогли моряки, которые вняли требованиям Барсамовых, и полотна галереи были погружены на эсминец букально за несколько часов до прихода немцев в город.

Так вот, тетя привела меня в дом-музей и представила Барсамовым. В это время галерея готовила открытие первой послевоенной экспозиции. И я бродил среди огромных полотен и гигантских рам.

Мне разрешалось быть здесь, потому что я дал слово «ничего не трогать». И не трогал, находясь в обычной позе – руки за спиною. Особенно это пригодилось, когда спускался в подвалы с хранящимися там эскизами, рамками, старинными вещами из прошлого века.

Там были сотни эскизов – светло-рыжих и коричневых, из рыхлого картона с набросками, сделанными еле заметными штрихами свинцового карандаша. И все это было подмалевано белилами. И конечно, везде присутствовало море, берег моря, города и поселки у моря, парусные суда…

Многое из того, что видел в хранилище, затем было помещено в комнаты, где жил художник. Так, я увидел там изумительный по выразительности портрет юной жены художника – красавицы армянки, выполненный им самим. Хотя он портреты не писал.

И даже для картины «Прощай, свободная стихия…» по стихотворению Пушкина фигуру поэта написал Репин. И еще один, как я тогда думал, эскиз видел я там. Это была небольшая картина размером с метр, не более. Маслом намечено было яркое зарево над горящим кораблем, берег и дальние горы. А потом в небольшой комнате в музее эту неоконченную картину «Взрыв на корабле» представляли как последнюю, с кистью в руках у которой Иван Константинович внезапно умер на восьмидесятом году жизни.

Картины и вещи брали из хранилища и размещали в комнатах по мере ремонта здания, в которое во время войны попадали снаряды. Но в целом дом-музей-галерея сохранился, хотя рядом был разрушен целый проспект Ленина с его десятками санаториев вдоль всей набережной. Это были сплошные руины, которые, кстати, запечатлел на полотне Николай Барсамов.

Завершая рассказ, я сказал:

– След от этих визитов к Айвазовскому остался на всю жизень. И все, что связано с его именем и работами, я собрал и собираю: альбомы и книги, брошюры и каталоги, открытки и марки, значки… В детстве хотел даже пойти в художественную школу, но вовремя остановился, поняв: быть хуждожником – это не мое, ибо не по Сеньке шапка…