Как оказалось, он был одет в такие же домотканые и прочные порты и рубаху, что и Ольга; босиком; на шее – его крестильный православный крест – слава богу, никуда не делся. А вот страха, того, недавнего страха, сначала – перед невнятным припадком, потом – перед скорой ямою небытия – не осталось вовсе.

Корсар присел к столу; Волин, откинувшись в шезлонге, деликатно прихлебывал грог; безымянный палец на том месте, где в своем бреду Корсар видел то слепящий алмаз, то – бирманский рубин цвета голубиной крови, – был замотан чистой опрятной тряпицей. Ольга тоже отошла куда-то в тень, и Корсар с жадностью набросился на еду, ритмично работая челюстями, перетирая куски нежнейшей буженины и свежего хлеба с пучками зелени, запивая все терпким сухим крымским вином из оплетенной бутыли, – наливая, естественно, предварительно в толстостенную глиняную кружку.

А потом… Нет. Не насыщение и не опьянение… Что-то странное произошло с ним потом… Корсар откинулся на стуле и оказался в той же непроницаемой тени, как Волин и Ольга, и смотрел на бьющихся о стекло лампы-молнии мотыльков, и видел, как плавятся их тела, как сгорают их крылья в жгучих потоках сгоревшего топлива… И вспоминался то огонь в какой-то старой бабушкиной печи, то стук колес – и мелькание выжженной степи за пыльными окнами разбитого, раздерганного вагона…

И гитара, что лежала на третьей полке, напротив самого Димы – безбилетного и счастливого, мчащегося от моря Балтийского к морю Черному – без гроша в кармане, – худого, веселого, бессонного; и слышалась хриплая песня мужчины с седой нечесаной бородой; он сидел в конце вагона и напевал ее двум студенткам, а те слушали со страхом и трепетом… А Дима помнил, что это за песня…

Хочу домой. Не знаю, где мой дом.

Тоска зимой и летом. Напролом спешу туда,

где ластится волна, дышу вполвздоха —

будто бы война уже на страже, и настороже

орудий жерла. Ворон – на меже.

А все гуляют, будто бы весна,

В последний раз, а после – тишина.

Писклявый визг шута и болтуна,

Вины блесна, причальный плеск вина,

И бает генералова жена:

«Всему – хана. У бездны – нету дна».

Кобель-трёхлеток – вымыт дочерна.

А дальше – всё. Лишь снега белизна.[52]

И оттого, что не было тогда вокруг никакого снега, а были пропеченные, выжженные солнцем крымские степи и воздух был напоён запахами сушеной полыни и высохшей стерни, никому не было спокойнее…

– Ну что ты опять такой хмурый? – Ольга принесла старинный подсвечник, зажгла свечу, потом от этой – другую и третью… – Прочла где-то в Интернете сентенцию: «Свеча ничего не теряет, если от ее пламени зажглась другая свеча».

– Она-то ничего не теряет. А вот примета – наипакостнейшая.

– Разве? Это прикуривать от свечи – да. Но не от шандала, – подал голос Волин.

– Значит – я ошибся, – покорно согласился Корсар.

– И не только в этом.

– Надеюсь. Сорок с лишним лет за плечами.

– Надейтесь, надейтесь… Пока вы отдыхали, молодой человек, я тут пролистал вашу книжку…

– Которую?

– Авторскую, естественно. Которая «Грибница».

– И – как?

– Забавная. У профанов, мнящих себя интеллектуалами, – имела бы успех.

– И что же там самое забавное?

– Название.

Волин чиркнул спичкой, раскуривая трубочку… На миг лицо его осветилось красным всполохом, еще. Еще… Морщины виделись четко, как на жесткой гравюре Дюрера, и все черты этого человека были сейчас просты, грубы и совершенны. Спичка погасла, и лицо – исчезло во тьме. Словно и не было.

– Вы умеете догадываться. А тот, кто умеет догадываться, имеет право на то, чтобы знать.

– Я… кажется, это… уже слышал. Совсем недавно. От одного субъекта. Вроде бы даже профессора изящных искусств.

– Бывает. Идеи, знаете ли, носятся в воздухе, в слоях эфира, как выражались ранее, в «ноосфере», как говорят теперь… Вот и выхватывают – то один, то другой – похожие слова, мнения, даже жесты…

– Вы не хотите узнать, что с ним стало, доктор Волин?

– С кем?

– С Иваном Ильичом?

– А что с ним могло еще стать? Умер, конечно. У Толстого Льва Николаевича даже пьеска таковая имеется, с тем же названием. Не приходилось видеть постановку?

– По Толстому – нет. А современный вариант – отчего, смотрел. Даже участвовал.

– Неужели к актерскому к ремеслу тяготеете, Дмитрий Петрович?

– Да куда уж мне. Статистом приблудным постоял. Это было. Потом – поползал. Им же.

– Что так? По роли было положено?

– Не знаю, как по роли, но по дури – точно.

– Не наговаривайте на себя, милейший… Дурь – это не глупость, а особый склад ума.

– Да бросьте, Александр Александрович. Дурь, она и в Африке – дурь. Только у нас русская, а там – африканская. – Корсар задумался на секунду, хмыкнул: – Ну или… трава.

– Видите, как многозначен мир? Даже в простеньком слове! А вы говорите – статист приблудный… В нашем махоньком мире и сухарь – бублик, и пятак – рублик.

Корсар прищурился:

– Переигрываете, папаша Сан Саныч. И не самую малую толику, а просто как корова на льду – на сносях и с шестью рогами!

– Ах, Корсар, приятно вас слушать – вам бы романы писать, абсурда нашей жизни туда добавить, тайну какую-никакую изобличить, а вы – беллетристику унылую штампуете… Оно вам к лицу?

– «Лицом к лицу лица не увидать…»

Волин поморщился, произнес:

– Догадываетесь, какая изначально ритмическая фраза, само собою, из русского общеупотребительного была далее в этом стихе? С рифмой на слово «мать». И про «большое» вблизи и на расстоянии – поэт поперву пошалил; это потом для печати поправил – гонорары-то всем надобны, а творцам по жизни – просто необходимы. Да не морщитесь так, Корсар, раз говорю, значит – знаю.

– Своими ушами слышали, своими очами бачили?

– А то… – Волин усмехнулся, добавил: – Как выражается нынешняя переходная молодежь.

– Не только. Отчего – переходная.

– Откуда ушли – уже не помнят, куда придут – еще не знают.

– Как все мы. И – всегда.

Волин покачал головой:

– Когда-то на восходе века, когда мы все еще журчали ручьями ранними весны…

– От кого я уже слышал подобное?

– Не важно.

– Мне – важно.

– Вспомнишь потом, Корсар. Просто некогда… люди не просто помнили – испокон знали и свое предназначение, и свой путь. И оставляли это в названиях тех селений, где жили.