– Не у нас это было. На одном из островов Средиземноморья. Французская тюрьма.

– Так он – узник замка Иф? Прообраз графа Монте-Кристо? Вашу маму… И с господином Дюма-старшим был знаком?

– Корсар, спроси у него сам… пока есть такая возможность, – произнесла Ольга, понизив голос почти до шепота.

– Ребята, вы – кто? Инопланетяне? Пришельцы из параллельного мира? Или – миров? Из анклавов? Из черной дыры? Вы вообще – люди?

– Ты когда был со мной – разве не почувствовал?..

– О чем вы там шепчетесь, декаденты? – спросил Волин, насмешливо оторвавшись от странички из рукописи Корсара, которую изучал.

– О богах и героях. О вас, милейший Александр Александрович…

– В последний раз милейшим меня назвала какая-то подслеповатая графиня на балу в Александрийском дворце… Она перепутала меня со своим давним другом, соратником графа Орлова…

– Как у вас все запущено, господин Волин!

– Вовсе нет. У каждого святого есть прошлое, у каждого грешника – будущее. Вот так и живем пока.

– А поподробнее?

– Корсар, а вам нужно – поподробнее?

– Еще бы! Столько всякого произошло за полтора суток! Или уже – двое? Раньше было просто: пчелы с гуся и у каждой жало – с хрен: каску на лету пробивало! Пуленепробиваемую!

– Дмитрий, вас занесло…

– Еще бы. Раньше я знал точно и с детства: «Юноше, обдумывающему житье, решающему, делать жизнь с кого, скажу не задумываясь – делай ее с товарища Дзержинского». Владимир Маяковский. Поэт. Не поспоришь.

Волин смущенно потер переносицу:

– Этот ваш Маяковский был порою глуп и поверхностен… как и всякий гений. Но – поговорим о вас.

– Обо мне? Обожаю, когда говорят обо мне!

– Не ёрничайте, Корсар. Мы – кратко и по существу.

– Задачи будете ставить? В свете решений, так сказать?

– Вы сами все поставите: и задачи, и планы. Вы, кстати, успешно с ними справляетесь. Что это? Несусветное везение?

– Иронизировать изволите, академик? Спасаюсь – только вашими молитвами. Да заботами ангела-хранителя с навыками оперативной снайперской стрельбы.

– Значит, помогает?..

– Очень.

– Итак, о вас, Корсар. От «неминучей смерти» вы избавлены. Действия «яда Борджиа» прекращено. А вот… другое…

– Алкалоиды…

– Они самые. То, что в вас разбужено, уже не уснет…

– И… кем я стану? «Чудовищем с зелеными глазами»? Вернее, управляемым зомби с красными веками?

– Нет. Это уже – в прошлом. Но… те способности – предвидения, предугадывания, предсказания, какие вы получили, – останутся с вами навсегда. Как дар. Равно как и – возможность замедлять время, вернее, ускорять течение мысли настолько, что время кажется остановленным и… Ну – вы поняли.

– Частично.

– Но главное – не в этом. На самом деле никто не знает, кем или… чем вы теперь станете. Ни вы, ни я.

Волин замер, пристально глядя на огонь свечи. Потом откинулся на стуле, размеренно раскурил трубочку, пыхнул:

– В каждом из нас существуют по меньшей мере два человека. И они непримиримы. И своевольны. Но – только первый распоряжается твоей жизнью. Ему нужно всё: слава, успех, деньги, женщины, вина, бессмертие, наконец! А второй – молчит.

Волин начал говорить – сначала размеренно, но потом речь его сделалась страстной, нервной, и в этой страсти угадывалась неизбывная горечь… Словно что-то очень важное так никогда и не состоялось в жизни этого человека. И уже – не состоится.

– Да. Он молчит. О любви. О подвиге. О силе. О том, что силы этой в человеке столько, что он способен перевернуть мир! – Волин прикрыл глаза, с горечью помотал головой и заговорил снова – быстро, страстно, убежденно: – Вот только… мир этот полон полуфабрикатов, которые так и не стали людьми. И правит ими – рок. Вначале он похож на суетливого бесенка, он изводит тщеславием, завистью, похотью, он дергает невидимые нити наших страстишек и заставляет плясать под свою музыку в этом глумливом балагане…

– А кем стали вы, Волин? И вы, Ольга? И – кем стану я?

– Тем из двоих, что победит в поединке… который идет в каждой душе… от Сотворения мира… до скончания века. – Медленно, словно слова были вылиты из тяжелого самородного золота, проговорил Волин. И – замолчал, обратив взгляд в себя, укутавшись трубочным дымом. Повязка куда-то исчезла с пальца, открыв перстень с багровым камнем, что рассылал в свечном полумраке редкие искры.

Струйка алого вина изливалась из графина в бокал тонкой, змеящейся струйкой… Грани бокала искрились пурпуром в окружении уже настоящего – тяжелого самородного золота, из которого были сработаны ножка, стенки, все, кроме хрустальной прозрачности литого стекла. И был этот бокал… выкован? Вылит? Сотворен? В начале века четырнадцатого, не раньше, никак не раньше – в этом Корсар понимал и пожалуй что знал толк. Ольга поднесла бокал к губам, пригубила… Лицо ее было похоже на картину в стиле старых мастеров…

– Битва… от Сотворения мира… до скончания века… – тихо, грустно и совершенно серьезно повторил Корсар.

– Именно, – кивнула Ольга. – И помни: бес ненасытен.

Волин продолжал витать где-то в своих мыслях или прошлом, пока неожиданно не проговорил с едва сдерживаемой горечью:

– Всю жизнь мы ищем любви… и женщину, что будет любить того, другого, сокрытого в нас, полного жажды подвига, наивного и – кажущегося слабым… Ведь слабость – оборотная сторона силы… И мы ищем женщину, которая сможет понять это… И – простить.

– Такие бывают? – приподнял бровь Корсар.

Волин не ответил. На губах его блуждала беспомощная улыбка, которая в сочетании с жесткими чертами словно вырубленного из темного карего гранита лица его была столь неуместной и нездешней, словно… выдавала какую-то тайну всем. Кто мог отважиться ее понять…

– Он не встречал, – вместо Волина ответила Ольга. Спросила с вызовом: – А ты?

Корсар помолчал, упершись взглядом в пламя догорающей свечи, ответил честно:

– Не знаю.

– Вот как?

– Пока… не знаю, – поправился он. – Так лучше?

– Не знаю… – в тон ему произнесла девушка, рассмеялась, закончила: – Но – да. Так много лучше.

– И кстати, Корсар, – внезапно, словно только что очнувшись ото сна, забытья или морока, произнес Волин. – Пока вы… отдыхали, я полистал вашу рукопись. Забавно.

– И что там самое забавное?

– Название. Кажется, я уже говорил вам об этом. Не помню когда и где.

Доктор встал, тяжело опершись могучими руками – это было видно по предплечьям, сплетенным словно из мощных сухожилий, словно из корней семисотлетнего дуба.